Долг

Слезы текут у нее из глаз, рот пытается вытолкнуть слова, но безуспешно — мешает трубка. Череда свистящих всхлипов и булькающих стонов — пародия на язык. Вот и все, на что она способна, — это, да указующий перст, да слезы.

Ты приближаешься к ней и мягко стаскиваешь трясущуюся руку. «Я люблю тебя, мама», — говоришь ты, и на сей раз голос уже напоминает твой собственный — эхо, да, дальнее и слабое, но без сомнения, эхо твоего голоса. «Ужасно, ты так долго была больна. Доктор сказал, ты… уже никогда больше не сможешь дышать сама. Тебе придется постоянно лежать — только так ты и сможешь дышать, понимаешь?»

Ее веки дрогнули, и одна-единственная слезинка соскользнула из угла левого глаза и проложила медленную блестящую дорожку от виска в ухо. Ты вытаскиваешь из кармана тряпицу и вытираешь слезу перед тем, как та скользнёт в слуховой проход Именно это всегда раздражало тебя самого, когда ты плакал, лежа на спине, а уж для нее это должно быть вдвойне невыносимо, она ведь не может поднять руку, со всеми этими иглами, утыкавшими ее вены, точно подушечку для булавок. Ты вытираешь ей слезу, как и положено Хорошему Мальчику, который любит маму.

«Пожалуйста, не плачь», — говоришь ты, и эхо твоего голоса отражает нотку отчаяния, но мама морщит лоб и каждая линия на ее лице от самой крохотной и незначительной до самой глубокой делается все выразительней, одна за другой искажаясь болью, географическая карта лица, топография жизненного пути. «Вот эта от той ночи, когда у тебя был разрыв селезенки, и мы сидели в приемном покое скорой, твой папа и я, гадая, переживешь ли ты операцию или мы потеряем нашего малыша; вот эта, под моим правым глазам, — от всех тех ночей, которые я провела над бакалейными карточками, пока твой папа участвовал в забастовке, и приходилось трястись над каждым пенни, может, этой морщинки бы и не было, если бы я призналась себе, что мне не обойтись без очков, но, даже и признайся я, купить их тогда было не на что, так что я щурилась и щурилась…»

На этой карте нет остановок, нет передышек, ведь так? По крайней мере, ты не найдешь ни одной.

«Так ты вконец измотаешь себя, — говоришь ты, чуть сильнее сжимая ее руку. — Ты же не… не хочешь этого, ведь все пришли сюда повидаться с тобой».

Она продолжает издавать звуки — та речь, на которую она теперь способна, — и каждый всхлип тонет в глухой мокроте, заставляя твой желудок сжиматься, стискивая тебе горло. Ее рука холодна и безжизненна, но она пытается ответить на твое пожатие, дать тебе понять: «Пожалуйста, не делай этого, пожалуйста, не надо, я знаю, что я больна, и знаю, как вам, детям, нелегко, но я не хочу умирать, еще немного, немного, пожалуйста, не надо, пожалуйста, ненадоненадоненадо».

Ты отпускаешь ее руку, поскольку в комнату входит сиделка и спрашивает, нельзя ли поговорить с тобой или твоей сестрой. Ты киваешь Лизбет и выходишь в холл, но прежде склоняешься и целуешь маму в щеку, все еще ощущая вкус той слезы, которую ты вытер, и эта соль неожиданно вызывает у тебя в памяти вкус рождественского пирога — мама всегда пересаливала тесто, но тебе это даже нравилось, верно? Этот залах, который плыл вверх по лестнице и щекотал тебе нос, словно говорил — сегодня Рождество, давай, соня, вставай, погляди, какие подарки мы с папой для тебя приготовили!

«Я скоро вернусь», — шепчешь ты дорожке от слезы, надеясь, что мама тоже услышит.

Снаружи сиделка прикрывает стеклянную дверь, отделяющую палату мамы от остальной больницы. «Вам нужно еще что-нибудь?»

«Может, какое-нибудь успокаивающее? Она очень напугана, и…»

«Доктор уже прописал ей успокаивающее — да и морфий тоже. Я могу ввести ей в любое время, когда скажете».

Ты киваешь и кусаешь губы.

(Хороший мальчик, делай все, как надо, говорят Гости. Никогда не знаешь, смеются они над тобой или нет, так что пока еще это мгновение не слишком тебя затянуло, прекращай наблюдение и переходи к действию.)

«Я не хочу, чтобы она вырубилась, ясно? Она захочет попро… попрощаться со всеми, и я хочу, чтобы она была в сознании».

«Обещаю, она не вырубится».

«Тогда, пожалуйста, дайте ей сейчас».