Долг

Он поставил меня на землю. Я тоже успела получше его разглядеть. У него была загрубевшая, бурая, будто обожжённая, кожа, через лоб наискось лежал широкий белый шрам, который уродовал бровь и другим концом запутывался в густой пегой шевелюре. Волосы красивого медово-русого цвета у него были перемешаны с сероседыми. Глаза почти наполовину закрыты тяжёлыми веками – так, что и не разглядишь, яркие или тусклые, тёмные или светлые. Резкие черты лица, абрис губ и необычайно жёсткие складки у рта.

Майор широко улыбнулся, но глаза так и остались полуприкрытыми.

– А я Геннадий.

Он протянул мне руку, крепко стиснул мою ладонь железными пальцами и больше, кажется, уже не отпускал.

– Тайка-китайка, тебе сколько годочков-то?

Рифмовать имена с любыми случайными словами – лишь бы звучало забавно – было модно до войны. Но я почему-то вздрогнула от этой невинной и ничего не значащей рифмы – «китайка».

– Семнадцать…

Я собиралась добавить: «Через два месяца», однако он не дослушал.

– Давно с мамкой из эвакуации?

– Я сирота.

Нас толкали со всех сторон: на площади становилось всё теснее. Кто-то подходил обниматься, и Геннадий доброжелательно хлопал того по плечу, я отвечала на поздравления и приветствия, целовала в щёку. При этом нить разговора мы не теряли, точнее, он не терял и продолжал крепко сжимать мою безвольно обмякшую ладонь.

– Ну, так давно из эвакуации?

– Я… в Москве… была…

Я растерялась. Никакой эвакуации в моей жизни вроде как и не было. Но и первые годы войны, проведённые в столице, помнились смутно, словно пелена их застилала.

– Не врёшь? И в октябре сорок первого была в Москве? И в ноябре?

– Да.

Других вариантов ответа у меня всё равно не нашлось. Память не терпит пустоты и обязательно хоть чем-то её заполняет.

– Молодцом! А я четыре года на фронте – от и до. Кровь проливал – как положено.

Я только теперь заметила у него на груди орденские планки. Он проследил мой взгляд.

– Ордена-медали убрал: в толпе пооборвут. Они дорого мне достались… Ну, пойдём тогда, Тайка-зазнайка!

Мы где-то бродили дотемна. Слушали великолепные концерты на площадях. Присаживались отдохнуть на гранитном парапете набережной, на ступеньках или цоколе памятника, потому что лавочки были оккупированы полностью. Геннадий прорвался в какой-то ресторан или кафе, хотя мест не было, и кормил меня. Беспрерывно разговаривали. Я, не дыша, слушала его рассказы о боях, разных фронтах, госпиталях, командирах, медсёстрах, неумелых резервистах, штабных крысах.

Становилось мучительно, когда Геннадий принимался расспрашивать. Он расспрашивал цепко, умело, азартно, будто вёл допрос с пристрастием. Чем подробнее я отвечала, тем больше тонула: выходило, что всю войну я жила пустой, никчёмной жизнью. И я сама не могла понять, как же так получилось. Я совсем было упала духом, но Геннадий вновь принялся рассказывать – о разных странах, об их жителях, об особенностях боевых действий в разных краях. Только немцев он старался обходить стороной.

Был момент, когда Геннадий упомянул предателя. Слово за слово. Он заговорил о предателях во множественном числе. Глаза и голос переполнились ненавистью, лицо побагровело, казалось, что он сейчас захлебнётся. Однако он постарался сразу переключиться на другую тему, и приступ прошёл.

В остальном же майор много шутил, мы смеялись. Новый знакомый поглядывал на меня с видимым удовольствием и крепче обнимал за плечи.

К салюту мы снова оказались на Красной площади, потому что я сказала: «Очень люблю смотреть салют!»

Само собой, я не скрыла, что живу в отдельной квартире, но Гена лишь проводил меня до подъезда. Он крепко, но вполне целомудренно чмокнул меня в губы на прощание и дождался, когда за мной закроется дверь подъезда. Опьянение приятно кружило голову. Не то в ресторане, не то на улице мы, кажется, пили вино, и я захмелела с непривычки, но тот хмель успел выветриться. Остались же пьянящее счастье Победы, неожиданная, совсем сбившая меня с толку радость мужского внимания, а ещё сладкий, пряный запах клейкой весенней листвы и зацветавших по дворам и скверам деревьев.

До следующего свидания я не успела поделиться новостью с подругами: Лида ещё не вернулась из своей загадочной отлучки, Катя забегала проведать меня не каждый вечер.

После второго свидания – мы, кажется, ходили в кино – Гена пришёл ко мне в гости и остался.

Всё, что происходило, было ново, интересно и отчаянно больно… Чем дальше – тем больнее… Я сначала слабо пищала, потом стала кричать и плакать. Гена весело и ободряюще приговаривал:

– Терпи, Тайка-лентяйка! Ты ж храбрая девчонка: в Москве всю войну просидела. Вначале всегда так. Потом знаешь что? Потом там, где больно, будет самое то – железно!

Я поверила и стала ждать продолжения уже не с ужасом, а с интересом. Впрочем, и страх, и интерес, и другие чувства я испытывала в значительно стёртом виде. Теперь могу судить, скорее, об общем векторе: хорошо или плохо чувствовала себя в тот или иной момент.