Долг

Старуха завыла. Старик наклонился было благословлять его, но внезапно, причитая, пополз за сапогами высокого.

- Князюшка, я ведь твоего батюшку и мамашу-то знал во-о... одноутробнова-то? Трое суток как прибежал... на скотину болесть, ну, думаем - пообходит сынок городской... а тут в могилушку сыночка...

- Золотце ты мое, Сенюшка, соколик мой ясноглазый!

Высокий человек посмотрел хмуро в пол. Атласистое сало свечи капнуло ему на полушубок. Старик поспешно слизнул. "Эх, зря", - подумал Фадейцев, но высокому, по-видимому, понравилось. Он нагнулся.

- Вставай! Черт с вами, прощаю - мало тут дезертиров! Только смотри, старик, набрешешь - покаешься. Я зло помню...

Он не спеша двинулся к дверям, но, мельком взглянув на профиль Фадейцева, неожиданно быстро устремился к нему. Судорожно дергаясь плечом, он заглянул в глаза: Фадейцеву почудилось - веки его коснулись щеки. Он прижал одну руку к груди и закричал пронзительно:

- Что? Что?.. Фамилия? Снимай шапку!..

Фадейцев вспомнил - когда сказали "расстрелять" - он надел шапку. Она мала, чужая, прокисшая какая-то...

- Семен Бакушев.

Высокий провел по его волосам, с удивлением поглядел на глубокий шрам подле виска.

- Бакушев? Врешь!

Он неловко, словно в воде, мотнул головой.

- Ясно... да... Не помню Бакушева. В Орле был?

- Никак нет.

- Князей Чугреевых знаешь?

"Ты..." - с какой-то тоскливой радостью подумал Фадейцев. Посылая его в уезд, председатель губисполкома дал ему для сличения фотографическую карточку руководителя зеленых, генерала Чугреева. Там он был моложе, полнее. Брови слегка углом. Фотография эта лежала в чемодане, в подполье. Фадейцев припомнил, как мужики делают размашистые жесты. Он выпятил грудь и поднял высоко локти.

- Чугреевы? Господи! Да у нас вся волость...

- Врешь... все врешь, сволочь.

Солдат в алых наплечниках лепил на стол свечу.

- Пошел к черту!

Генерал и князь Чугреев, ловить которого комиссар Фадейцев мчался в каличинские болота, сидел перед ним, быстро пощипывая грязную кожу на подбородке. Была какая-то смесь щегольства и убожества в нем самом и в его подчиненных. Полушубок он расстегнул: зеленый мундир его был шит золотом (хотя оно и пообтерлось), а брюки были грубого солдатского хаки. Грязь стекала с его хромовых высоких сапог.

- В германскую войну в каком полку?

Фадейцев назвал полк.

- Не помню. В каком чине?

- Рядовой.

- Э...

Из сеней тоскливо, после продолжительного топтания:

- Прикажете вывести?

- Обожди. Хозяин, дай молока!

Обливая бороду молоком, он долго и торопливо пил. Щелкнули на улице выстрелы. Чугреев отставил кринку. Сизые мухи (такие липкие бывают весенними вечерами почки осин) уселись по краю.

Он грузно опустил руки на стол.

- Несомненно, где-то я видел тебя и в чем-то важном... этаком важном... для меня...

Он пощупал грудь.

- Видишь, даже сердце заныло. У меня всегда...

Старик опять грохнулся на колени. Он с умилением глядел на Фадейцева.

- Так сын, говоришь?

- А как же, батюшка, да ей же боженьки...

- Колена тверже пяток - вставай! Допрошу в штабе и отпущу. Молись богу - пущай правду говорит... Идем!

III

Генерал Чугреев был слегка сед, размашист, немного судорожен в шаге. Комиссар Фадейцев - низенький, сутуловат. И так как всю жизнь приходилось ему подпольничать, то шаг у него был маленький, точно он боялся наступить кому-то на ноги. Ночь - сырая и ветреная, аспидно-синяя - рвала солому с крыши, хлипко гнула ее. У подбородка, у плеча нет силы снять соломинку, пахнущую грибами. Казаки отставали - шли только с ружьями наперевес двое. Штаб Чугреева в сельской школе. Подымаясь по ступенькам, спросил Чугреев:

- Трусишь?

- Одна смерть, - ответил звонко, по-митинговому, Фадейцев. Ходьба освежила, ободрила его, и перед расстрелом он решил крикнуть: "Да здравствует революция!"

- Мы сегодня семьдесят два человека кокнули. Если сосчитаешь, то который по счету, а? Трусишь?

Фадейцев смолчал.

Парты сдвинуты к стенам, на полу (в пурпурово-голубом пятне) керосиновый фонарь. Пахло же в комнате не керосином, а мелом. Под ногами, точно известь в воде, шипели куски мела. Выпачканный в белом, спал подле классной доски лысый с ушами, похожими на переспелые огурцы.

- Казначей. Спит. У большевиков спирт отбили, перепились. Зачем им возить с собой спирт, а?

"Мы спиртом? У нас спирт? Сволочь!" - так крикнул бы адъютант Карнаухов. Фадейцеву опять на мгновение стало жалко Карнаухова. Он промолчал.

Не давая заговорить, Чугреев сморщился и что-то показал пальцами над щекой.

- Надоело мне все, садись. Трусишь?

Стол шатался и скрипел.

Чугреев тоже шатался; плечи у него вздрагивали; он зябко поджимал колени. Он спрашивал о германской войне, об офицерах, служивших в полках.

Внезапно он вскочил:

- Гагарин? Это какой, пензенский?

- Не могу знать.

Чугреев приблизил к нему сонные, цвета мокрого песка, глаза.

- Я четыре ночи не спал... Меня надо титуловать. Забыл у большевиков? - Он быстро провел пальцем по подбородку Фадейцева. - Сегодня остригся, сказал он медленно и попросил назвать города, где бывал Фадейцев.

- Тула... Воронеж...

Чугреев остановил:

- В каком году был в Воронеже?

- В семнадцатом.

- Месяц?