Долг

Рабочий день уже кончился. Вместе с двумя-тремя работниками конторы ушла домой и она. В окно ты увидел, как мелькнул в уличной поземке ее красный, как-то мило повязанный платок. В углах огромного кабинета густел, серым осадком копился сумрак. И стены будто сдвигались, глухие, темные, и впервые ты вдруг почувствовал их нежилую стынь, сгорбился неприкаянно, сжался в своем углу, подобрав руки-ноги. Утром, после того нечаянно откровенного разговора с гостем из столицы, у тебя, наверное, был неважный вид, и когда ты вышел за чем-то в приемную, то сразу же поймал ветревоженно-распахнутый взгляд своей секретарши, по обыкновению вскочившей тебе навстречу. И весь день потом этот взгляд, полный доверчивости и беспокойства, был с тобой. Да, вот то новое, что появилось в ней, — доверчивость! И ты, вдруг потрясенный, понял впервые, что, значит, и по тебе в этом несуразном мире тоскует теперь чья-то душа, и к тебе кто-то всем сердцем тянется, думает и не забывает никогда... И ты, зрелый сильный мужчина, изрядно битый жизнью и вроде притерпевшийся к ней, как никогда, может, нуждаешься сейчас в сочувствии, в сострадании и помощи этой почти еще девочки и, сам того не сознавая, тоже тянешься отогреть свою озябшую душу у ее бесхитростного, единственного для тебя на всем белом свете, чистого огня.

Скрипнула дверь. Кто это еще может быть? Не меняя позы, не поднимая даже головы, ты прислушался к шагам в приемной. Кто-то уверенно простучал точеными каблучками, дошел до двери кабинета, остановился... Да, кто-то стоит там за дверью. То ли не решается, то ли уже раздумал входить. Но кому в столь поздний час понадобилось прийти в контору? Неужели Зауре? Может, что забыла?

Кто-то решительно дернул дверь. Это было так неожиданно, что ты глазам не поверил, застыл. Четко отбивая дробь каблуками импортных сапожек, Бакизат подошла близко и прямо взглянула тебе в глаза...

— Жадигер!..

Голос ее дрогнул, и вид, несмотря на решительность движений, поразил тебя, настолько она была растерянной, подавленной, взывающей к немедленной помощи, словно хотела и не могла сказать: «Если ты не поможешь мне преодолеть эту разверзшуюся между нами пропасть, то я, как видишь, не в силах...» И ты вскочил, бросился на ее немой зов, на бессильную мольбу, схватив ее руки, почувствовал дрожь, но не понял в тот миг, чьи руки сильнее дрожали — ее или твои.

— Бати-иш... — прохрипел ты, не справляясь с голосом. — Как хорошо, что ты пришла! А то я и не знал... не знаю, как мне быть...

Бакизат высвободила руки, и только тут ты увидел, как она по-прежнему холодна. Она уже переборола минутную слабость, лицо ее обрело привычную холодность, взгляд потвердел. Слишком хорошо было знакомо тебе это выражение лица за тринадцать лет супружеской жизни.

— Батиш, милая... давай забудем все недоразумения. Не будем больше терзать друг друга, мучить. Провались оно все!.. Знаешь, устал я. Хочется пожить... понимаешь, по-людски пожить...

— Раньше надо было об этом думать.

— И теперь не поздно, Батиш...

— Поздно!

— Как это... поздно?

— А вот так! Я все обдумала... и приняла твердое решение... Я ухожу от тебя.

Ты никак не мог вникнуть в смысл ее слов. Они не укладывались в голове.

Только почему-то воротничок рубашки вдруг стальным обручем схватил горло, и ты, совсем задыхаясь, рванул ворот, сорвал пуговицы.

— Это... серьезно?

— Ты сам во всем виноват.

Молча стоял ты посреди кабинета, неловкий, большой, свесив ненужные руки, смотрел неуверенно, словно не узнавал ее. Бакизат занервничала. Дернулась было уйти, но какая-то сила сдержала, остановила ее. И она, поняв, что ничего не дождется от тебя, вспылила:

— Ох уж и собачий твой характер!..

Она будто даже растерялась, и ей ничего не оставалось, как обвинять тебя. Что ж, обвиняй давай, обрушивай... Если нет в доме лада — виновен ты. Если в жизни вашей супружеской не было огня — виновен ты. Во всех неурядицах, обидах, горестях опять-таки виновен ты. Да, только ты. Ты. Твой несносный собачий характер.

— Чего молчишь?

— Да так. Будь счастлива.

— Это что, насмешка?!

— Нет, зачем... Мое пожелание.

— Сам виноват!

— Ну да, конечно... Только, знаешь... Да, впрочем, к чему теперь все эти...

— Нет, говори!

— К чему теперь упрекать нам друг друга?

— Нет, уж ты говори.

— Як тому, что... у безмена, знаешь, два конца. Если один конец я, то...

Бакизат досадливо дернула плечом:

— Без-мен?!

— Ну да... Обыкновенный безмен.

Она уже не могла скрыть своего раздражения:

— При чем тут твой дурацкий безмен?!

— При том, что... знаешь, если одна сторона безмена потянет вниз, другая должна подняться вверх. Этому еще в школе учат.

— То, чему учат в школе, не всегда годится жизни. У каждой семьи свои законы.

— И я о том же. С первого дня нашей совместной жизни... все, что бы мы ни делали, все наши радости и горести, недоразумения и обиды — это все, как говорится, перед людьми и богом, на весах...

— То весы, то безмен, а проще не можешь?

— Ладно! Хватит...

— Так ты что ж — оправдываешь себя?

— Зачем? Считай, я один виноват во всем.

— Ну, слава богу, сам наконец понял! — мстительно сузив глаза, усмехнулась она.