Долг

...Ты устало прикрыл глаза, отдыхал, а откуда-то донеслось слабое разноголосье. Прислушался. Звук нарастал, приближался, и уже вскоре ты расслышал топот множества ног, голоса. Топот волной докатился до грузовика, уткнувшегося носом в глыбу льда, и оборвался, точно отсеченный; и в этой разом обступившей тебя тишине вновь остро почувствовал все свое одиночество. Но длилось это всего лишь мгновение: кто-то осторожно подходил к кабине, а за ним, шурша льдышками, тронулись другие. Кто-то вытягивал шеи, заглядывал в кабину. Кто-то встал на приступку кабины, наклонился над тобой, и ты почувствовал на себе теплое чье-то дыхание. Кто-то тронул тебя за плечо, и ты тогда неохотно, насильно почти оторвал себя от руля, на котором лежал грудью, и откинулся на спинку сиденья.

— Эй! Он живой! Живой!

— Идите сюда!

— Жив, жив он... благодетель. Азамат наш!

Много ли путного в людской радости?.. Точно ошалев, полезли к кабине со всех сторон. Кто-то склонился над тобой. Кто-то вытер пот с лица. Другой в грубоватой ласке крепко хлопнул по плечу, сунул в руки фляжку с водкой.

Все это ты воспринимал как-то смутно, точно спросонок, но ты ясно видел неподдельную радость на грубых от мороза и ветра лицах рыбаков. Видел ликующий блеск в их глазах. Потрескавшиеся губы растягивались в улыбке. Ослепительно белые зубы обнажались в хриплом хохоте. Перебивали друг друга голоса. И вспомнилось тебе, что подобное, впрочем, нет, гораздо большее ликование, всеобщую радость людскую ты уже однажды видел, пережил. Ну да, тогда ты был совсем мальчишкой. То ли уже учился, то ли только собирался в школу. Да, в том году мать выпросила для тебя у приехавшего из района уполномоченного железную ручку с двумя наконечниками, и ты даже спать укладывался тогда, крепко стиснув в руке гладкую ручку и замызганный растрепанный букварь. И еще в том году окончилась война. Возвращались в аулы опаленные войной мужчины. А на встречу своих славных батыров высыпали из домов, лачуг и юрт все, кто держался на ногах, старики, женщины, детишки... Набрасывались на солдата, висли на шее, обнимали, целовали его — и так же, как сейчас эти рыбаки, смущенно и счастливо смеялись, говорили что-то взахлеб, невпопад, сквозь слезы... И тогда кто-нибудь из почтенных стариков успокаивал толпу. Люди повиновались его воле, брали себя в руки, проглатывая слезы радости и горя. А безутешные вдовы и дети, не дождавшиеся кормильцев — мужей и отцов, сиротливо толпились в прихожей и, приникая к косяку, беззвучно плакали, зажимали ладонями рты...

— Айналайын!.. Азамат мой! Да буду тебе жертвой!..

Доносившийся сзади старческий, дребезжащий голос вывел тебя из оцепенения. Оттолкнув дверцу, ты с усилием высунул сначала одну ногу, потом вторую. Голос старика дрогнул от избытка чувства. Он обхватил тебе ноги:

— Опора наша! Азамат наш... Кормилец нашего рода… завелся, чуть не рыдая, старик.

— Кошеке... Ну, успокойтесь. Встаньте!

— Встану, родной, встану, несравненный!.. Да как я, недостойный старикашка, на тебя голос повышал? Прости, заступник ты наш.

И долго еще не мог успокоиться Кошен, мелко тряслись его узкие плечи под заскорузлым кожухом.

* * *

Старая машина с помятым радиатором мчится по степи. Извилистая дорога, увлекая, вьется-стелется впереди, и потом вдруг, точно играя с шофером, нырнет в заросли будылистой высохшей полыни, пропадет из глаз, притаится — и тут же, как бы подразнивая, обнаружит себя, объявится узкой серой тесьмой по склону очередного перевала — вот она, мол, я... В такие минуты председателя охватывал задор, глаза его поблескивали:

— Жми, дорогой! Газуй! — трепал он по плечу шофера. — Можно, конечно... но, видишь...

— Ничего не вижу, кроме вот тебя, себя... и еще впереди нашего с тобой аула. Давай, газуй, брат!

— Можно, конечно... но дорога... разве по такой дороге разгонишься?!

— А ты не гляди на дорогу. Понимаешь? Не гляди, а просто жми вовсю!

— Х-ха, сказал! Драндулетина наша рассыплется! Костей не соберем.

— Ну и бог с ней! Спишем...

— Да?

— Конечно, спишем. Новую машину получим.

— Ну, вы... басеке, что-то сегодня...

Шофер кинул искоса шельмоватый взгляд. Нет, вроде не шутит. Нетерпеливо уставился вдаль — в бесконечную и выгоревшую степь. Где ее начало и где конец? И доберутся ли они сегодня до аула? Нетерпение председателя передавалось и шоферу, и он то и дело, подтянув козырек фуражки и покрепче стиснув руль, жал на газ до упора. В колхозе они работают примерно с одной поры. И с того времени, считай, неразлучны. Почти не обходятся друг без друга. Председатель ни себе, ни другим не дает передышки. Сколько раз они, бывало, неделями, а то и месяцами болтались бог знает где, вдали от семьи, от аула, и что-то не помнилось, чтобы председатель, возвращаясь в очередной раз домой, выказывал такое вот нетерпение, как сейчас: «Давай, жми. Газуй! Скорее! Спишем ее...» Ни черта он не спишет. Врет. Как наш колхоз, и эта развалюха машина, теперь с подбитым радиатором, живучая. Чудным оказался, однако, он...