Долг

Все вокруг, кроме самого Бел-Арана, белым-бело. Куда ни посмотри — ни травинки, ни кустика, сплошная ледяная, придавленная низким серым небом пустыня. И ни одной живой души. Безмолвие наглухо, будто навсегда, сковало вселенную. Только издалека, со стороны открытого моря, где клубится и бесследно тает в серой мгле холодный морской туман, доносится глухой, ни днем ни ночью не утихающий протяжный рокот. Ты время от времени прислушиваешься к привычному с детства гулу; он слит со всем миром, и ты смотришь, не отрываясь, на свои следы. Они теряются где-то там, откуда ты пришел. Твое воображение то уносит тебя в далекую заснеженную степь, раскинувшуюся за рыбачьим аулом, то возвращает обратно. Чуть дальше, за белоголовыми дюнами, где ты оставил жеребца, возвышается во мгле, смутно темнеет крутояр. После Бел-Арана это наиболее приметное место во всей округе. В старину, рассказывают, на склоне этой кручи лепились одна к одной убогие землянки казахских рыбаков, нанимавшихся к предприимчивому купцу. И сейчас еще на местах их былой жизни зияют, точно обвалившиеся звериные норы, черные заплывшие ямины. Там и сям бугрятся кучи сопревшего хлама. В сизой золе когда-то жарких очагов желтеют рыбьи кости. И над этим пепелищем равнодушно гуляет ветер. И теперь лишь старики рыбачьего поселка, невзначай проходя мимо печальных руин, могут еще сказать, где и кто когда-то жил тут: вот на этом месте землянка Калена, рядом с ним, кажется, Мунке, неподалеку — Доса, а во-о-он там, на самом обрыве крутояра, где почти совсем сровнялась с землей яма поменьше да помельче, находилась открытая всем ветрам лачужка несусветного баламута Судр-Ахмета. Почтенные старцы, ушедшие к предкам уже на твоей памяти, при жизни своей особо выделяли и точно святыню берегли останки жилья Еламана и Акбалы. Ребенком ты сам видел: уже находясь, как говорится, одной ногой в могиле, старики тащились на крутояр. И, с трудом добравшись до края какой-нибудь заветной ямы и обратись лицом в сторону священной каабы, опускались на колени. Отложив в сторону старческие посохи, а с ними будто и свои житейские заботы и мирскую суету, закрыв глаза, что-то шептали, и не понять было, то ли благоговейно бормотали священную поминальную молитву, то ли изливали печаль по ушедшим за земные пределы родным людям, тем самым будто оставляя на родном пепелище всю накопившуюся за долгие годы боль верных любящих сердец. И перед тем как медленно распрямить затекшие старые ноги и встать, по обычаю правоверных предков проводили ладонями по лицу, и каждый раз их пальцы влажнели от слез. Да, тебе не однажды доводилось видеть, как эти старики, поднося ладони к лицу, тряслись плечами в беззвучном плаче. И не раз тебе приходилось поддерживать их под руку, помогать им подняться на дрожащие ноги... Помнится, как Азим, неизменный предводитель мальчишеской ватаги, то и дело затевал на том крутояре игры. Конечно, лучшего места для детских забав, чем руины и развалины старого аула, нельзя было и сыскать. Попрятавшись в разных там бугорках, канавах и ямах, «красные» и «белые» долго выслеживали друг друга, потом, размахивая деревянными саблями, с криком бросались в бой. Глядя на ваши жаркие схватки, старики сердились. Не понимали вы тогда, почему ревностно оберегали они от вас, неугомонных детишек, и от случайно забредшей туда скотины этот, казалось бы, никому не нужный, заброшенный и забытый пустырь на склоне крутояра. Только потом, много лет спустя вы поняли, как не прошли даром старания старцев. Умирали одни, состаривались другие, приходили, обновляя жизнь, новые поколения, но и при них с тем же неизменным благоговением вспомнилось и продолжало посещаться пепелище предков на крутояре, и уж теперь иные старики иных времен с почтением называли обвалившиеся ямы именами тех, кто здесь когда-то жил и любил, превозмогая судьбу, ловил рыбу и растил для будущего детей... И уже новые поколения почтительно внимали их рассказам, и не кончалась, все продолжалась неистребимая и настырная, как сама степная неприхотливая трава, жизнь; тянулась через пропасти времен неразрывной цепью человеческих судеб, дел и деяний, и потому, видимо, имена давным-давно усопших предков продолжали звучать в устах живых, и не потому ли всегда казалось, что где-то рядом с нынешним новым аулом все тлеет, теплится негаснущим огнем в очагах тот скорбный, как все отошедшее, но осененный светлой памятью старый аул... И порой казалось, будто вместе с живыми каждый день выходят в море и его незримые обитатели. И вместе с живыми стойко переносят все метания и скитания, совместным потом орошая насущный свой хлеб. И вместе, бок о бок, ходят по многотрудной и родной приморской земле. И поныне, стоит показаться возле скорбного аула на крутояре вдруг случайному путнику или забредет туда скотина, взойдет над разливами солнце или всплывет луна, ни один старик не упустит случая напомнить лишний раз человеческому молодняку: «Вон, глядите, у землянки Еламана...», или: «Видишь, и там, где землянка Калена...», или: «А ту звезду небольшую видите — красноватую, как раз над землянкой Судр-Ахмета?..»