Когда меня спросили в октябре 2006 года, готов ли я занять пост министра обороны, я ответил, что раз все эти дети выполняют свой долг, у меня нет выбора – я должен исполнить свой. Войска – вот причина, по которой я согласился на эту работу и по которой оставался на ней четыре с половиной года. Прозвище «солдатский министр», которым меня удостоили за заботу о солдатах, – лучшая награда, о которой только можно мечтать. Я никогда не забывал мольбу матери, обратившейся ко мне перед слушаниями по утверждению моей кандидатуры: «Ради всего святого, верните их живыми». Эта мольба руководила моими поступками, а войска меня вдохновляли. Общение с ними неизменно поднимало мне настроение, как бы низко оно ни падало.
Я пришел к убеждению, что никто побывавший в настоящем бою не покинул поле боя без шрамов, физических или душевных, по крайней мере без посттравматического стресса. Навещая раненых в госпиталях, я понимал, что они старательно храбрятся передо мной, а потом, должно быть, часами лежат без сна, изнывая в одиночестве от боли и тоски, вспоминая разбитые мечты и прежнюю жизнь. Я сам нередко просыпался по ночам от того, что мне снились солдаты и морпехи из госпиталей в Ландштуле и Бетесде или из госпиталя имени Уолтера Рида. Мне снилось, что я вхожу в палату к солдату, обнимаю его и утешаю как могу. Не стану скрывать: дома, в уединении, я их оплакивал. И я не лукавил, отвечая на вопрос молодого солдата в Афганистане, что мешает мне спать по ночам: он и его товарищи.
Я всегда верил, что мои предшественники на министерском посту в военные годы испытывали схожие чувства к нашим мужчинам и женщинам на передовой, к раненым, погибшим и к их семьям. Но, по иронии судьбы, масштаб войн последних восьми десятилетий – считая Вторую мировую, корейскую и вьетнамскую, – и количество раненых и погибших помешали моим предшественникам установить личные связи с войсками и семьями военнослужащих, связи, которые стали настолько важными для меня. Когда во Вьетнаме ежемесячно погибали 1000 молодых американцев, читать в прессе некрологи на каждого и писать письма соболезнования родным попросту невозможно. Может быть, именно потому, что наши текущие потери были сравнительно ниже, чем в предыдущих войнах, я сумел эмоционально привязаться к войскам.
В годы Второй мировой войны генерал Джордж Маршалл однажды сказал своей жене: «Я не могу позволить себе роскошь переживаний. Мне требуется холодная логика. Переживают пусть другие». Подобное ледяное спокойствие никогда не относилось к числу моих достоинств. Из-за характера тех двух войн, которые США вели под моим контролем, я мог позволить себе «роскошь переживаний», и время от времени эмоции меня буквально захлестывали. Распоряжения о развертывании, посещение госпиталей, письма-соболезнования, участие в похоронах на Арлингтонском кладбище – все это вызывало во мне настоящую бурю чувств. Даже просто думая о солдатах на фронте, я с годами все чаще терял самообладание. И понял, что начинаю воспринимать заботу о них – прежде всего недопущение потерь – как свой наивысший приоритет. Иными словами, я становился пристрастен, и это означало, что пришло время уходить.
В последний день в кресле министра я отправил электронное письмо всем мужчинам и женщинам, которые носят американскую военную форму. Именно письмо – потому что знал, что я не смогу обратиться к ним на церемонии прощания и не разрыдаться прилюдно. Я повторил свои давние слова: «Ваши соотечественники обязаны вам своей свободой и безопасностью. Они спокойно спят ночами и реализуют свои мечты днем, потому что вы стоите на страже и защищаете их… Вы – самое лучшее, что есть у Америки. Мое восхищение вами безгранично, и я буду думать о вас и ваших семьях и молиться за вас каждый день, который мне остался на этом свете. Да благословит вас Бог».
Я имею право быть похороненным на Арлингтонском национальном кладбище. Я попросил, чтобы мой гроб опустили в землю в секции 60, где похоронены солдаты, погибшие в Ираке и Афганистане. Это великая честь для меня – упокоиться рядом с героями, перед которыми я преклонялся и которых искренне любил.
Благодарности