Долг (Приказы не обсуждаются)

В один из дней Николай с Вадимом увидели подходящего парня, лет двадцати, идущего следом за женщиной, от сберкассы. Стали шлёпать за ним, и глазеть по сторонам, изображая зевак. Но как только парень сумку рванул, бросились за ним. Да не тут-то было. Парень, словно птица, на своих длинных ногах пролетал по несколько метров.

— Коля, давай! — только и смог вымолвить задыхающийся Вадим.

И тут Юшкин показал всё, на что ещё был годен.

Вадиму почудилось, как в него словно из сопла ударил поток воздуха. В следующее мгновенье он увидел, что Николай сидит на распластавшемся, словно клякса на асфальте, преступнике. Руки парня были раскинуты в стороны, будто он хотел обнять весь тротуар. В одной из них была ещё крепко зажата женская сумка.

Он был настолько ошеломлён и обескуражен, что даже не оправдывался. Его возмутило совершенно другое. То, на что он рассчитывал, совершая целую серию дерзких безнаказанных преступлений:

— Что такое! Ты кто такой? Ты откуда на меня свалился? — истерично кричал парень, — Я мастер спорта по бегу!

Николай, молча, сидел на нём, и ждал когда подбежит запыхавшийся напарник.

— Дубина! — сквозь одышку укоризненно обратился Вадим к парню, — тебя чемпион Европы подмял! Ради тебя гавнюка со сборов отозвали!

Парень обомлел. Больше он не произнёс ни слова. Только таращился на Юшкина и рассматривал его со всех сторон. А когда в кабинете Николая он увидел медаль, так сразу признался во всех эпизодах. Как он сказал: «За уважуху»!

Через четыре года, парень вышел на свободу накачанным преступным авторитетом и почти сразу явился в отделение навестить чемпиона. Принёс с собой сумку с коньяком и всякой закуской. Потом не раз ещё встречался с Юшкиным, помогал. И даже когда тот перешёл на повышение в главк. Не нравились авторитету те, кто женщин обижал!

Юшкин проработал в главке несколько лет, а когда появилась возможность заняться бизнесом и заработать денег, ушёл. К тому времени у него была уже другая семья.

Но, видимо, оперская служба не отпускает просто так и, по прошествии десяти лет, он частенько, напиваясь, звонил тем, с кем служил. Рассказывал, что он снова на службе у государства, и что присвоили ему генерал-майора. Предлагал всем повышение по службе. Не за деньги, а так, просто, чтобы ещё встретиться и водочки попить. Обещал представить к следующему званию. Кичился фамилиями силовиков, звучащих в прессе. Затем присвоил себе генерал-лейтенанта, и продолжал звонить.

Ребята не спорили. Соглашались на повышения в должностях и присвоении званий. Но никто, конечно, ничего не ждал и не получил. Между собой говорили, что у чемпиона поехала крыша. Но никто ему об этом не говорил. Все всё понимали и продолжали его любить.

Глава 21. Родин

Вадим Родин в отделении проработал недолго. Меньше года. Слыл неуживчивым, скандальным. Но в уголовном розыске мог пригодиться любой характер. Было ему за тридцать. Много лет прослужил в постовой службе. Стал командиром батальона. Там его называли «Батяней», как в песне. Своих в обиду не давал. За это и поплатился.

Постреляли его батальон, не пули вражеские, а шариковые ручки бюрократов. Переиначили лозунг подонки, что «кадры определяют всё». Решили, что кадры это и есть они — кадровый аппарат! Надеялись, что чернила их будут вымогателей задерживать, да насильников душить. Оказалось — ошиблись. Да разве ж признаются?

Комбат — «Батяня» виноват, что орлов не удержал! Вызвали на комиссию. И руки единогласно подняли! Ушёл в участковые. Но и там не прижился. Какому-то начальнику въехал промеж глаз. После чего брали его только в опера уголовного розыска. Пришёл капитаном на самую младшую должность.

Был он на вид вылитый Чапаев. Как показывали в одноимённом фильме. Такой же лихой и вихрастый, с большими плотными усами, торчащими в стороны. И когда сильно волновался или хотел кому-то врезать, всегда накручивал один ус на палец. Коллеги это знали, и сразу уводили его от греха подальше. Сам он считал себя настоящим казаком. Да верно таким и был. Рубил с плеча правду матку, бандитов не боялся. Считал их молокососами и учил затрещинами. Благо рост позволял. Где надо было схитрить, изловчиться, его не брали. А коли страху навести да шуму, так ему равных не было. Глотка лужёная — будучи комбатом натренировал.

Как гаркнет: «Всем лежать, милиция!». Так вся братва под столы лезет и шепчет один другому:

— Родин припёрся, Родин!

Скажет:

— Стройся по одному и шагом марш в автобус!

Все и идут. Пикнуть не смеют. Рука у него тяжёлая была. Это все знали. Некоторые не понаслышке.

В семье у него были нелады, как впрочем, и у большинства честных милиционеров. Двое детей, комната в коммуналке, целыми сутками на работе. Придёт домой, стакан водки выпьет, заест щами, поспит несколько часов и опять на войну. Какая женщина выдержит? Выставила его чемоданы на площадку и звонок отключила. Он барабанить не стал. Переехал жить в кабинет.

В тот год, когда Бойдов в отделение пришёл, Родин влюбился.

— Теперь, — говорил он всем, — две у меня Любови! Одна сволочная, вот здесь — работа. А вторая — Любушка родная дома ждёт!