Долгая дорога

– Правду сказать, давно хотела вылепить всё, что на душе накипело. Жаль, раньше не приехал, а то бы показала, где раки зимуют. Если бы ты знал, как разболелась Танечка, когда ты сбежал отсюда, – неожиданно прошамкала старуха и утёрла тёмной заскорузлой ладошкой впалый рот и, повторяясь, принялась рассказывать. – Мы уж опасались, что она руки на себя наложит. Она долго ждала тебя. Думала, что вернёшься, а потом кто-то приехал в деревню и сообщил, что ты собрался на другой девке жениться. И Танечка сломалась, очень сильно разболелась, в горячке заметалась. Я дни и ночи возле неё сидела, ни на секундочку глаза не смыкала, с ложки поила-кормила, её берегла. Выхаживала, словно ребёночка нянчила, ни на минуточку не оставляла одну. А потом прозевала, и Танечка, бедняжка, в сильном жару вскочила и помчалась на склон горы. Показалось ей, будто ты позвал, и она побежала, чтобы встретиться с тобой, и всё кружилась и смеялась на обрыве, как мне рыбаки рассказывали, а потом сорвалась с кручи. Когда наши мужики отыскали её в кустарнике под обрывом, она чуть живая была. На руках притащили ко мне. Я думала, Богу душу отдаст, до того плохая была, ан нет, всё же смогла её выходить, но опосля, когда поставила на ноги, никто не узнал девчонку-то, совсем не узнали. И лицом изменилась, и душенька умерла. Была-то худющей, а стала вообще как тростиночка, одни глаза остались. Все дни и вечера просиживала на обрыве, ни с кем не хотела разговаривать, всё молчала и на других смотрела, словно что-то хотела спросить, но не решалась. Эх, глаза бы не смотрели на тебя, бесстыдник! – не удержавшись, погрозила скрюченным пальцем старуха. – Это твоя вина, что наша Танечка чуть не померла, что жизнь её сломал. Попользовался, наобещал и сбежал, аки трус последний. Взять бы и выгнать тебя взашей. Кликнуть мужиков и пущай кольями гонят до остановки, до автобуса, чтобы никогда не появлялся в нашей жизни, чтобы никогда о себе не напоминал. Эх, ты, паскудник!

И, махнув рукой, она замолчала.

Виктор закрутил башкой, взъерошил шевелюру, нахмурил густые брови и взглянул исподлобья на старуху, хотел было ответить, но поник. Он пошкрябал подбородок, протяжно вздохнул, поплотнее запахнул лёгонькую куртку на рыбьем меху – холодно и сыро в доме, исподлобья взглянул на разбушевавшуюся бабу Дуню и поёрзал на скрипучей табуретке.

– Хватит, баб Дунь, – сдвинув густые брови к переносице, буркнул Виктор. – Молодой же был, несмышлёный. Может, испугался, что жениться придётся. Может, не понимал, но сейчас-то я приехал, всё же вернулся…

– Ишь ты, он вернулся! – перебивая его, притопнула баба Дуня, ткнула пальцем в дужку, поправляя очки, и посмотрела на него. – Вроде бы взрослый мужик, а всё легко принимаешь, словно в игрушки играешь, и до сей поры не хочешь понять, что человеку жизнюшку сломал, в душу наплевал и растоптал её, шкодник. Ишь ты, а сейчас заявился как ни в чём не бывало и плачет – сердце у него захолонуло! Что же сердце не подсказало тебе, что с Танечкой творилось, когда сбежал, как последний трус? Что она столько времени в жару металась, в горячке рвалась, лишь тебя найти и к себе вернуть, что с кручи упала, еле живая осталась – это ты не почуял, сердечко не ёкнуло, что беда приключилась. А потому сердце не подсказало, что ты, паскудник, просто трудностей испугался и не захотел с сироткой жить, потому что у неё за душой ни кола, ни двора не было, струсил, что родители начнут ругать за нищенку. Вы же привыкли брать в жёны таких же, как сами, чтобы одного поля ягодка была, а кто беднее живёт, тот не человек. Вы не замечаете таких, боитесь испачкаться, а у самих-то души темнее чёрного. Поэтому умызнул и скрылся за отцовской спиной, и душенька успокоилась. А про Танечку-то не подумал, что с ней будет. Эх, трус! – старуха махнула рукой, присела на табуретку, загремела стаканами, блюдцами да ложками, долго молчала, о чём-то думая, а потом ткнула пальцем в него, словно точку поставила. – Паршивец!

Покачиваясь на скрипучей табуретке, Виктор молчал. Изредка пожимал плечами, поёживался от сквозняка, не отвечая, слушал, как ругалась старуха, и посматривал в мутное оконце. Проводил взглядом пастуха, который неторопливо шёл по обочине в длинном мокром плаще и с кнутом в руках. Рядом бежала огромная рыжая собака. Следом появилось стадо, медленно бредущее по раскисшей деревенской улице. Странно, как ещё пасут в такую погоду. Наверное, последние дни выгоняют и всё. Холодно, и трава пожухлая. Несколько овечек закрутились на месте, разноголосо заблеяли, а потом быстро исчезли в узком переулке. Старик, сосед, распахнул скрипучую калитку, покликал рыжую бурёнку и ласково провёл ладонью по спине – кормилица вернулась. Где-то в стороне протяжно крикнула старуха, подзывая корову, в ответ громко мыкнула пеструха и, помахивая грязным хвостом, скрылась на соседней улице. Ничего не изменилось. Всё, как было раньше, в те времена, когда он приехал на отработку, так и сейчас осталось, лишь сама деревня постарела, ежели взглянуть на дома.