Долгая дорога

Скрипели старые, рассохшиеся двери под резкими порывами ветра, не в силах прикрыть внутреннее убожество домов. Тёмными провалами смотрелись оконца. Видно было, здесь уже кто-то побывал – по-хозяйски себя вёл, ничего не опасался, влезая в старые избы. Да и кого бояться-то в заброшенных деревушках, коих немеряно развелось повсюду. Всё перевернули, искорёжили, что-то выискивая, и, громко топоча, уходили – пакостники. А ежели с ночевьём оставались – считай, пропала избёнка: подпалят, покидая, и далее отправляются, не оглядываясь, не задумываясь, что с деревней-то будет. Ветром сорвёт петуха красного, и начнёт он гулять по всей деревне, и нет её больше, исчезла с лица земли, осталась лишь память о ней да печные трубы закопчённые, что сиротливо в небо уставились.

Так и стоят деревни и сёла там и сям, глядя на мир тёмными прорехами оконцев. Старики уж почти все на погостах, молодёжь перебралась в города, в надежде, что там жизнь лёгкая. Лишь те остались, кому ехать некуда, да и незачем. Остались, чтобы свой век дожить, докуковать.

…Фёдор вздохнул, устало растёр ладонями вспотевшее лицо, размазывая прилипшую пыль, присел на корточки, внимательно всматриваясь в едва заметную надпись на покосившемся кресте.

– Ну, здравствуй, батя, – сказал он. Торопливо начал искать в потёртой сумке и достал початую бутылку с мутной жидкостью. – Вот я и вернулся домой…

Он снова стал шарить в сумке, вытащил гранёную рюмку, пластмассовый стаканчик, наполнил до краёв и, поставив рюмку возле креста, выдохнул, выпил из стаканчика, громко закряхтел и, морщась, взглянул на просевший бугорок земли.

– Знаешь, батя, а я не нашёл материну могилку. Ходил, ходил по кладбищу и не смог отыскать, где она покоится. Памятники ржавые, кресты покосившиеся, а надписей нет. Одним словом – безымянные. Завтра сюда приду, мамаку разыщу и ваши могилки поправлю. Понимаю, некому было за вами ухаживать. Теперь я займусь, всё исправлю. Ты прости меня, дурака, что не послушал тебя и в молодости в город сбежал за лёгкой жизнью. Да уж, лёгкая, – Фёдор опять тяжело вздохнул, вылил остатки из бутылки, выпил и передёрнул плечами. – Фу, гадость! Что я говорил? А, да… О лёгкой жизни рассказывал. Кому-то она как мать родна, а мне словно мачеха. Закружила, завертела и выбросила на обочину. Всё повидал, всюду побывал, даже в тюрьму угодил. Там-то и вспомнил твои слова, что везде хорошо, где нас нет, и то, что дом – это родина, мать родная. Так и получается. Шлялся-мотался, за длинным рублём гонялся, полстраны проехал, а в кармане – вошь на аркане: всё проел, прогулял, а пришло время – в родной дом воротился и каюсь, что прозрение поздно пришло. Кнутом, вожжами нужно было меня хлестать до крови, до визга, на цепь сажать, чтобы никуда не рвался, тогда и не пришлось бы мыкаться – это я сам виноват, что так получилось. Ничего, теперь вернулся, надо думать, как жить, чем заниматься. Прошлое не вычеркнуть, батя, да от него и не уйдёшь. Не знал, что теперь автобусы не ездят по деревням. Пришлось на шоссейке водителя просить, чтобы остановился, а потом пешим ходом столько вёрст сюда добирался. Издаля глянул на деревню, что от неё осталось, на разруху, и сразу на кладбище отправился. Да уж, сильно разрослось… Читаю, вижу знакомые имена, а вспомнить никого не могу. Эх, жизня…

– Чего шляешься по погосту, нехристь? – услышал Фёдор, хотел повернуться и почуял сильный удар по спине. – Мало вам, что все избы изгадили, так ещё и сюда добрались. Креста на вас нет, разбойники!

Извернувшись, чтобы ещё раз не получить по хребтине, Фёдор отскочил в сторону и прижался к старенькой ржавой оградке.

– Бабка, хватит меня костерить! – рявкнул он и посмотрел на сгорбленную, сухонькую старушонку, одетую в залатанную чёрную юбку до щиколоток, из-под которой виднелись замызганные галоши, на плечах был ватник, весь в дырьях, голова повязана коричневым шерстяным платком, седые прядки выбились, закрывая морщинистый лоб, и были заметны блёклые голубоватые глаза. – Отстань от меня, карга старая! Нашла место, где клюшкой своей махать.

– Вот ужо погодь, – опять намахнулась клюкой старуха. – Покличу народ с деревни, вмиг бока намнут!

– Да какой народ, с какой деревни, бабка? – Фёдор оглянулся на редкие дома, видневшиеся среди кустов и деревьев. – Нет её – умерла! А люди… Остались два старика и три калеки да ты в придачу – и всё!

– Покудова последнего не отвезут на погост, жива будет деревенька, жива, – старуха погрозила скрюченным пальцем и снова намахнулась клюкой. – Вот отхожу тебя, ирод, тогда узнаешь! Откель тебя занесло в наши края, лихоимец?

– Я местный, бабка, здешний. – Фёдор кивнул на могилу. – Тут мой батя лежит, а мамку так и не нашёл. Эх, жизня… – Он тяжело вздохнул, снял засаленную кепку и пригладил взъерошенные волосы.

– Местный, говоришь? Погодь, погодь, – прищурившись, старуха начала всматриваться. – Да ну… Неужто Федька? Не может быть! Ты же… – не поверив, она перекрестилась и отмахнулась. – Сгинь!