Долгая дорога домой

Вход в бетонно-казематное здание ЦК охранялся жандармами и собственными стражами в униформе, которые куда-то звонили, нажимали на кнопки, двери-ворота открывались, словно проглатывая меня с моим провожатым. Затем долго шли по коридору, стены которого выглядели так, словно их только что возвели, только-только сняли опалубку. Должно быть, это было в модерново-марксистском стиле архитектурного примитивизма. Зато кабинет секретаря ЦК выглядел довольно уютно. Немолодой уже, смуглый человек с худым и нервным лицом сразу, ни о чем, насколько помнится, меня не спросив, начал монолог, который закончил только к концу приема. Переводчик смог пересказать мне разве что половину, но и из этой половины я мало что понял. Понятна была только одна фраза, которая несколько раз повторялась: «Передайте Михаилу Андреевичу…» Какому Михаилу Андреевичу? Нашему художнику Савицкому? И только в самом конце я понял, что секретарь ЦК ФКП имел в виду своего московского коллегу — товарища Суслова. Но при чем здесь я? Я что, чай с Сусловым пью по утрам?

Прощаясь, темпераментный француз встал и дружески протянул мне руку. Что мне ему сказать? Оревуар? Гуд бай? Ауфидерзеен? И я сказал: «Да пабачэння!» Вряд ли он когда-нибудь слышал эту нашу фразу.

Из ЦК уехали уже с новым гидом-переводчиком, который рассказал нам, что по происхождению он молдавский еврей, много лет был президентом различных фирм, принадлежавших ФКП, зарабатывал для партии деньги. Большие деньги! А теперь он бедняк, пенсия маленькая, большей в компартии не выслужил. Трудовому люду во Франции живется трудно, цены высокие, а зарплата низкая. В магазинах[320] полно товаров, но магазины пустуют: у покупателей нет денег. Я сказал ему, что у нас то же самое, хотя и наоборот: денег у людей густо, зато с товарами пусто. Так что мы с вами в одинаковом положении. Гиду-коммунисту это мое сравнение не очень понравилось.

Гид свозил меня в новый парижский район Деманш — образец модерново-стеклянной архитектуры, показал парламент, знаменитый Дом Инвалидов, где похоронен Наполеон. Побывали и в Булонском лесу, где среди деревьев бродили наркоманы и спали на скамейках клошары. По дороге заехали на Монпарнас, зашли в знаменитый ресторан искусствоведа Льва Доминика, который держал русскую кухню. Хозяин угостил нас настоящей русской водкой в темной бутылке с красной сургучной печаткой на головке. Неподалеку от ресторана сохранилась арка, бывшие городские ворота, медная табличка на них сообщает, что с этого места в 1791 году началась Великая французская революция — после того, как власти запретили доставлять в Париж вино. (А мы привыкли думать, что та революция произошла по другой причине. Как всё же важно докопаться до первоисточников!)

Вечером французская компартия презентовала «московскому гостю» спектакль в знаменитом театре-кабаре «Мулен-Руж». Сидя за маленьким столиком, я с любопытством разглядывал голых красавиц в аквариуме на сцене. Они кувыркались и ныряли, как настоящие русалки. Их игры комментировал с огромного экрана президент Франции Жискар д'Эстен, а японские туристы дружно хлопали в ладоши.

Чуть ли не весь свой последний день в Париже бродил по божественным анфиладам Лувра, пока не закружилась голова и стали подкашиваться ноги. Очевидно, так же, как нельзя слишком напиваться и объедаться даже деликатесами, нельзя за один день проглотить всё то, что наработано культурой не одного столетия. Тем более такой мастеровитой и трудолюбивой бабушкой — европейской культурой. На Лувр не хватит ни дня, ни недели, ни месяца. В нем надо провести годы, может быть, даже жизнь. Но наша жизнь принадлежит другому, к огромному, запоздалому сожалению…[321]

В Латинском квартале еще можно было увидеть следы недавнего молодежного бунта, стычек с полицией, клочья прокламаций на стенах домов. Мотив отчуждения от современного общества звучал в студенческих выступлениях, вдохновленных радикальными лозунгами кумиров молодежи. Режиссер Антониони призывал молодых полностью опустошиться, вытрясти из себя всё старое, чтобы оно не отравляло новое, затеплившееся в их душах. В унисон ему вещал французский коммунист Роже Гароди: нужно с предельной силой выразить неприятие существующего порядка вещей, отчужденность от него, даже, не называя причин. Это представлялось чрезмерно революционным, хотя у того же Гароди были и здравые высказывания, например, против эпического романа, который издавна культивировался в литературе соцреализма. В этом смысле с ним был согласен Твардовский и другие «новомирцы», которые отдавали предпочтение короткой повести.