Долгая дорога домой

О, эта проклятая человеческая надежда, мать дураков, как метко определил ее Максим Гарецкий. Ее отлично научились использовать все — от Гитлера до Сталина! Несчастным говорили, что ведут их в баню, и там убивали смертоносным газом, говорили, что приговаривают к десяти годам без права переписки, и везли на расстрел в Куропаты. Строили тюрьму народов, а говорили — коммунистическое общество и внушали надежду на светлое будущее человечества. А теперь, после Чернобыля, чем мы утешимся? Период распада плутония — сто тысяч лет!.. Да и вообще… Адамович рассказал, к какому выводу пришел недавно Макс Борн: даже если удастся предупредить нуклеарную катастрофу, ничего, кроме мрака, человечество в будущем не ждет. Вот что натворили наука, технический прогресс и коммунизм вместе с капитализмом в конце технологического XX века.[390]

«Милый, мудрый Саша, какую тяжелую правду ты говоришь! И как нам жить, зная эту твою правду?» — растерянно думал я.

Издательство «Мастацкая Лiтаратура» выпустило несколько томов моего Собрания сочинений. Подошла очередь двух последних, и я сдал в редакцию рукопись «Мертвым не больно». Эта повесть отдельной книгой в Беларуси не выходила (в России тоже), упоминание о ней запрещалось. За этим бдительно следил сам куратор советской цензуры, заместитель заведующего идеологическим отделом ЦК КПСС.

Но время вроде бы изменилось. С момента первой, журнальной, публикации повести прошло более двадцати лет, и издательство решило, что в Собрании сочинений повесть можно напечатать. Тем более, о чем уведомил меня директор издательства Михаил Федорович Дубенецкий, она значилась в каталоге и на книжной ярмарке собрала немало контрактов. ЦК КПБ в лице А. Т. Кузьмина тоже не возражал против ее издания. Республиканский главлит поставил свой штамп, и рукопись была отправлена на полиграфкомбинат.

Но издатели и их единомышленники, очевидно, не учли одного обстоятельства — бдительности внутренних сексотов. И по их инициативе в Минск из московского главлита пришел приказ эту повесть Быкова не издавать. Об этом мне сообщил Дубенецкий и сказал, что он послал в Москву телеграмму на имя тов. Зимянина, в которой решительно протестует против произвола главлита. «Всё же, — сказал Дубенецкий, — и Зимянин и Севрук — наши земляки, должны же они посочувствовать своим людям!»

Бедный, наивный, несмотря на свой партийный опыт, Михаил Федорович, на что он надеялся! Я рассказал ему об одном случае на войне, когда полицай расстреливал группу своих земляков, среди которых был его двоюродный брат. Полицай был добрый человек, и оказал брату милость — подстелил ему в могилу свежих еловых лапок. Всё же брат… Дубенецкий мне не поверил, сказал: «Вот увидите, они свой приказ отменят. Будем ждать ответа».[391]

Вместо ответа он вскоре дождался вызова в ЦК, строгого выговора и затем — отставки. Немного позже с этим заботливым заступником белорусской литературы случился инфаркт, после которого он в скором времени оказался на Северном кладбище.

Но тогда приключения со злополучной повестью продолжались. После Дубенецкого Кузьмин пригласил в ЦК меня и сказал, что в повести надо что-то переделать, хотя бы для приличия поменять какие-то слова, что ли? Это позволит сообщить в Москву, что автор основательно переработал произведение. Я немного удивился наивности Александра Трифоновича, но сделал то, о чем он просил — немного почистил стиль. И правда, повесть в таком виде (давно уже изувеченная многочисленными редакторскими вмешательствами) была напечатана в последнем томе моего Собрания сочинений. На этот раз Севрук не смог добиться своего и отступил, — решил отыграться на другом.

Однажды пришел ко мне Адамович и говорит, что написал письмо Горбачеву — я должен его прочесть. Это была жалоба генсеку на его подчиненного Севрука, который давно превратился в злого духа белорусской литературы, в частности в отношении писателей Быкова и Адамовича. В письме приводился ряд случаев, когда Севрук приказывал редакторам журналов и директорам издательств не печатать этих литераторов, снимать с журнальных страниц их произведения, статьи из газет и даже приказал не пускать Адамовича в зарубежные поездки. «Ты подпишешь?» — спросил Алесь. Я высказал сомнение в пользе такого обращения к партийному начальству, сказал, что никогда этим людям ни на что не жаловался. Но подписал. Чего за компанию не сделаешь?…