Долгая дорога к храму (рассказы)

Егор, облокотившись о стол, казалось, слушал и мужиков, и Сапунова, а на самом деле пропадал в своих мыслях. Ведь, что ни говори, а перемена ему в жизни предстояла большая. Жить он привык легко: как жилось, так и жил. Знал свою работу, отдавался ей, когда приходила горячая весной и осенью, неделями, кажись, не вылезал из кабины трактора. Любил и пображничать, и позадираться, когда охота была. И с Еленой у них все ладно было — разве только под шальной язык ему подвернется. Грех ему с языком, это верно. И, гляди, вот как все повернулось! И побил-то соседа всего чуток, да и за дело. Поганый мужичонка есть в Краеве: чуть выпьет и лезет ко всем, врет беспросветно, что войну в партизанах прошел. Вот уж все и в селе, и окрест знают, что самострел он и сидел за это, а одно твердит: «Партизанил!» Били его мужики за это, особенно фронтовики которые. Им сходило, а на Егора он в суд подал.

Лекцию у них в клубе начальник районной милиции читал о вреде пьянства. Говорил, что в районе даже специальный месячник по борьбе с этой пагубой объявлен. И вот стоило алкоголь временно взять в сельмагах под замок, оперативная обстановка совсем другая стала повсеместно.

— Кой черт его тут под замок брать, — вскинулись бабы, — если за рукой водкой хоть облейся.

— За рекой — это другая область, там до месячника дело не дошло, — объяснил начальник.

— И какая уж такая в районе стала обстановка, если тебе в тот же месячник по пьянке рожу бьют? — «Партизана» и держали, и одергивали со всех сторон, но он все же вылез к приступку сцены, на свет, чтобы все видели, какими «фонарями» он украшен. — Вот, — сказал он. — Даром, что партизанил! А ему вон и теперь весело — хошь в месячник, хошь в декадник. — И указал на Егора, подпиравшего с парнями дальнюю стенку зала.

Народ похохотал, погомонил немного, «партизана», пока пробирался на место, потузили и потолкали. Но смехом дело не кончилось. Лектор пообещал принять меры, и как потом Василий Семенович ни уговаривал не трогать Егора, вскоре Колов получил повестку.

И вот теперь три года заключения. Три года! Не три месяца. Анка в школу пойдет… Да, пора уж ей будет. Елена одна изведется с хозяйством да с работой. Э, да что теперь!?

Егор угрюмо встряхнулся.

— Сдохнуть с вами можно. На поминках, что ли? — Дотянулся до баяна, разом распахнул его, мотнул стриженой головой, запел громким нескладным голосом:

Эх, как в тюрьму меня жена прово-жа-ла…

— Ну, подхватывай, мужики!

Вся дер-ревня со стыда убеж-жала…
Ах, куда вы, мужики, ох куда вы?
Не ходить вам без меня на хал-ляву…

— Чего не подпеваете? Сержанта боитесь? Ничего, он, вроде, свой. Верно ль, сержант?

Ах, куда же ты, Егор, ох, куда ты?
Ври, что гонят не в тюрьму, а в солдаты…

Он развеселился от неожиданного для себя умения переиначивать песни, подмигнул Сапунову, дескать, погоди, сейчас и тебе куплет будет, но Сапунов насмешливо глянул на него, потом на часы и вздохнул.

От того времени, как сели к столу, и до последней вот этой минуты к Елене словно радость пришла, она вроде успокоилась. На самом же деле ей не так было. Радость-то — это верно, потому что Егора не увели сразу, а дали ей еще похлопотать вокруг него, посидеть рядом. И робость какая-то была перед скорым временем расставания, перед пустотой, которая наступит вот-вот, перед тяжестью, которая ждет ее уже сегодня. И завтра. И все три года…

Сапунов опять поглядел на часы и опять вздохнул.

— Может, до завтра бы остались? До утреннего поезда… — заговорила она, суетливо отыскивая еще какую-нибудь возможность потянуть дорогое время и прикрывая ладошкой рот, чтобы не дрожали губы. — Беда-то еще какая, — ухватилась она за первую причину, — вдруг мороз возьмет, а на дворе Захаров Ванька вчера ворота свернул. Навоз со двора вывозили и зацепили «Беларусем» Скотина бы не померзла…

Сапунов развел руками. Жалко бабенку, но ведь и ему предписано, что и как, и он не волен ослушаться. Он застегнулся на все пуговицы, и мундир сразу распрямил его, подобрал.

— Мороз возьмет — какая еще весна… Хотя грач, слыхать, прилетел. Рано чего-то нынче… Грач-то прилетел, а нам до утра нельзя. Самоволка будет. — Он еще раз поглядел на часы, прикинул расстояние до станции, поморщился. — Самоволка — это хуже нет. А воротички мы щас поправим. Давеча я и не заметил. Поправим, мужики? А они, глядишь, и простятся, а то когда еще свидятся?

Елена загорелась стыдом от последних слов Сапунова, улыбнулась жалобно, чуть сдержала себя, чтобы не спрятаться за перегородку, как Анка прячется, когда на нее кто-нибудь чужой поглядит. Но Егор в это время откинул баян на кровать, круто оглядел избу.

— Пошли, гражданин начальник, — гори тут все синим огнем!

— Егор! — протяжно позвала Елена и странно как-то попятилась к постели, будто разом потеряла стыд и звала его на последнее прощание. — Егор, я без тебя помру. Господи, одни-то мы как же с Анкой?