Долгая нива

Мы поднимаемся от рыбачьего поселка на песчаный взгорок, плотно присыпанный золотистыми иголками хвои, и сосны протяжно шумят высоко над нами. Если еще светит и греет солнце, все здесь тонет в золотистой дреме, и запах хвои нежно щекочет нам ноздри. Шагов наших не слышно, только ветер шумит в вышине, процеживаясь через мириады хвоинок, и шум сосен наполняет нас покоем, который очень дорог нам в эту минуту.

Резкие, тревожные крики чаек остаются там, на берегу.

2

Два десятка лет прошло с тех пор, но мне до мельчайших подробностей запомнился боевой вылет на штурмовку Рижского порта.

Мы шли за своим ведущим строгим левым пеленгом, шли низко, как всегда ходили штурмовики, а над нами в чистом и блеклом, будто привядшем небе патрулировали истребители.

Немцы нас не трогали до самой Риги, пока мы шли над осенней землей, как над огромным холстом, беспорядочно покрытым мазками желтой и красной охры, над одинокими, почерневшими хуторами. И только когда наша группа зашла на Ригу с северо-запада и слева, как на панорамном снимке, развернулись кварталы города, а над Даугавой вертикально и стрельчато встали шпили соборов, с земли красными плоскими веерами протянулись, к нам трассы скорострельных зенитных пушек и пулеметов.

Но наша группа шла прежним плотным строем — нам нужно было донести свой бомбовый груз до порта, — и я слышал спокойный голос ведущего с заметным украинским акцентом: «Хлопцы, хлопцы, не растягиваться, заходим на цель, заходим на цель…» Наш комэска капитан Головко знал свое дело, и ничто не могло вывести его из равновесия.

— Командир, «мессера»! — донесся до меня фонетически искаженный самолетной связью голос моего воздушного стрелка Володи Соколова.

Я на миг представил себе его, тонкого, гибкого, с рыжей шевелюрой, обдавшей мальчишескую голову, мысленно увидел азартно прищуренные карие глаза и тут же почувствовал сквозь тяжело ревущее тело машины строчечную дробь его пулемета.

Стрелки других машин тоже открыли огонь по зашедшим сзади вражеским самолетам.

— Порядок, командир, отвалили! — снова донеслось до меня, и краем глаза я увидел в голубой дымке над городом по-щучьи снующие «мессеры».

— «…Тем-ная н-о-о-чь…» — беззаботно пропел Володя.

Я знал за ним эту привычку — выхватить вдруг одну фразу из какой-нибудь песни, пропеть ее и тут же забыть, но эта привычка проявлялась в нем только в минуты нервной разрядки, духовного оптимизма. Я знал это и улыбнулся внутренне: значит, сзади все спокойно.

Мы уже год летали с Володей вот так, спина к спине; мое дело было утюжить скопления вражеских войск и техники, рвать мосты и переправы, железнодорожные эшелоны и артиллерийские позиции, а Володя главенствовал в задней полусфере, без него, без его пулемета я был бы беззащитен, потому что, по пословице, у меня не было глаз на затылке.

В полете нас разделяла броневая стенка, но мы так слетались, так сжились с ним, что, когда в пикировании или при резком наборе высоты меня тяжело прижимало к стенке, она казалась мне Володиной спиной, и мне хорошо было чувствовать эту твердую опору.

Он и в самом деле был моей опорой. Без скидки на нашу личную дружбу. Не много нашлось бы в полку таких воздушных стрелков: за год он «завалил» двух «мессеров» и одного «фоккера», этот рыжий мальчишка из-под Рязани, которому только бы еще жариться на песчаных отмелях Оки и делать стойки, задирая тонкие ребячьи ноги.

Я знал, что у него не было даже девушки…

— «…Ты, любимая, знаю, не спишь…» — искаженно и далеко прозвучал Володин голос.

— Хлопцы, хлопцы, подходим, подходим, — спокойно сказал ведущий, и я различил в дымке, на границе берега и воды, частокол кранов и палубных надстроек. Три больших серых, сигарообразных судна были пришвартованы к портовой стенке, из труб валил черный дым. Дальше, на рейде, расплывчато, абрисно виднелось еще несколько кораблей, но нам важны были эти три эсминца из немецкой эскадры, и я увидел, как, накренив тяжелую машину, капитан Головко уже падал на них, проходил, едва не задевая за мачты и башни, и черные точки бомб сыпались из брюха его «ила», желтыми бабочками вспыхивали пулеметы. А след в след за ним обрушилась вторая машина, потом третья; палубу среднего эсминца уже объяло рваными клочьями огня.

Отодвигая от себя ручку, чувствуя живую, тяжелую податливость своего «горбатого», я тоже бросил его вниз и вперед; я выбрал третий эсминец, и он начал вырастать передо мной, надвигаться на меня своим плоским, вытянутым телом, тут же будто струны натянулись вдоль машины — это били снизу неслышные в гуле зенитные пулеметы, и когда я открыл отсеки с бомбами, непривычная легкость самолета вывела меня вверх, я тут же увидел забирающую вправо машину, за которой шел, и тоже карусельно начал забирать вправо, зная, что сейчас мы все это повторим заново.

— Командир, немец горит! Разрази меня гром, горит!..

А зенитки били с земли и с воды, пульсировала желтоватая дымка выстрелов. Легкий толчок заставил меня посмотреть вправо, и я увидел рваную дыру в плоскости — зазубренно поднялся пробитый дюраль.

— Переживем, Володя?