Долгая нива

«А Груня?» — хотел спросить Меркулов, но что-то его остановило.

— …Лет пять в колхозе тянул, на разных подсобных работах со своей культяпкой-то. А времена, ты помнишь, какие были трудные. Из Амбы тогда много народу подалось…

Меркулов вспомнил мертвый дом с заколоченными окнами.

Сначала-то его приголубила, удивила патриархальность сибирского села. Старики степенные, приветливые, кланяются друг дружке при встрече, заводят долгие беседы. Но скоро тишина, разлитая вокруг, начала оборачиваться чем-то противоестественным, и особенно гнетуще давила она в тот летний приезд за грибами, когда среди разбросанных по угору домов в тихие вечера не увидишь, бывало, на улице ни души. Только ребятишки гоняют под угором футбол, только одиноко сидят на скамеечках или постукивают топориками во дворах старики. Припевок девичьих, непременных в деревенские вечера, не слышно было. Раз светлой ночью — был местный праздник, справляемый здесь в честь какого-то Прокопия, не то святого, не то просто праведника, — шатались по деревне две подвыпившие немолодые женщины, нелепо нарядившиеся, и нестройно тянули старые песни.

Впрочем, было лето и еще не приспела страдная пора; Меркулов уже знал, что Амба — это всего лишь отделение совхоза, а основные силы земельного производства — в Колымани. Придет осень, тогда и можно будет судить о нынешней деревенской действительности.

…Груня сошла с крыльца, сделав передник мешочком, что-то несла, за ней выскочила Маринка, пританцовывая, обе, в светлых платьях, пошли по двору, по траве, залитые предвечерним светом, к сараю, у раскрытой двери которого на вытоптанной земле расхаживали серые утки. Груня опростала передник над корытом, и утки подбежали, облепили со всех сторон, перегнули шеи в корыто, дробно забили носами. А Груня с Маринкой стояли в закатном солнце, Маринка смеялась, что-то оживленно говорила матери, но звуки сейчас не касались Меркулова, и он видел только эти два радостных светлых пятна — Груню и Маринку.

После небольшой паузы Николай сказал раздумчиво:

— Эх, Григорий Никитич, не видишь ты, как жизнь стала налаживаться. Куда! Техника пошла! — И Николай опять без всякого перехода продолжал: — Встретились мы с ним на станции в Колымани, я сеструху встречал, а встретил его, он охотник был — не остановишь. «Солдат, ты?!» «Я, — говорю, — тот самый солдат, здравия желаю, товарищ генерал». Ну, пошли в буфет, потом ко мне наладили, а у меня пусто, один я, отца с матерью похоронил. Сели, значит, выпили. Потом по озерам его провел. Я здесь все сызмальства знаю, во всей согре был, и тонул, и выныривал. А он в городе, в исполкоме как раз был. Ну и сделал меня егерем. Дом-то пустой был, боковушку сняло у меня охотхозяйство… Николай улыбнулся виновато: — А по земле скучаю, бывает, ноют руки, все равно без дела, в баловстве с ружьем-то.

— Николай! — раздался вдруг голос Павла Ивановича. Он стоял на крыльце, потягиваясь богатырскими плечами, на красной щеке четко отпечатались наволочные тесемки. — Ты что же не пробудил? И вы тоже, Всеволод Михайлович, хороши. Выезжать ведь надо на зорю-то. Заспали, заспали, — начал он суетиться.

Николай виновато вскочил, а Груня крикнула нараспев от сарая, и в голосе ясно проступила обида за мужа:

— Что уж вы, Павел Иванович, ну их, уток-то, будет вам, отдохнули и ладно.

— Э-э, нет, — сказал как бы про себя Павел Иванович и бросился в сенцы одеваться. И еще рокотал его голос в избе, подстегивая охотников к быстрому отплытию на озера.

— Ты, Михалыч, не забыл: послезавтра День Победы?

— Как же забыть, помню. У меня для этого случая и коньячок припасен, марочный. Так что отметим.

— Марочный? — удивился Николай незнакомому слову, вернее, какой-то тайной его значимости.

Они расстелили брезентовые плащи на сожженной зимними морозами, бесцветной, мокрой от сошедшего инея траве. Николай нарубил в кустах сухих черных палок, раздул костерок, Меркулов нарезал хлеб, колбасу, сыр, разлил из термоса горячий чай — пар вился над пластмассовыми синими стаканчиками. Из кустов все так же тянуло снеговым запахом — у корней еще лежали синие глыбы, — но день вставал погожий, затянувшиеся ясной звездной ночью забережки отошли, земля согревалась, курясь еле заметным дымком. Вот этого часа и ждал Меркулов, и теперь глаза его тонули в зацветающих ветлах на том берегу, от них шло вверх, сияющее марево. Издали, не переставая, доносился стригущий звук невидимого трактора.

— Да, победа… — Николай осторожно схлебывал горячий чай. — Время-то как чешет! Давно ли было, вот кажется — вчера, а лет-то сколько прошло. Куда! Толька вон уже солдат. А генерал Красноперцев, покойник, отвоевал, отгудел. Это что же, выходит, мы с тобой, Михалыч, вроде как середнее звено… Генералы уходят, сыны в рост пошли, а мы посередке, значит… Ишь ты, какое дело! — поразился Николай своему открытию. — Без нас, стало быть, никуда, вся цепь разорвется!..