Долгая нива

Когда они замолчали и Меркулов лег на спину, прикрыл глаза, по-прежнему ощущая на лице солнце и бездонное голубое небо, ему подумалось о том, что время медленно, но верно нивелирует грани высокого и грани обыденного. И привиделось ему, как однажды он был приглашен в школу на торжественную пионерскую линейку в честь Дня Советской Армии и Военно-Морского Флота. И пришлось ему нацепить по этому случаю свои ордена и медали… Ему врезалось в память — довольное, покровительственное выражение лица директрисы, державшей в своих руках всю сложную ритуальность встречи, благодарные, заискивающие улыбки молодых учительниц, — и за этим виделось, что вот, мол, не подвел, пришел и можно будет поставить жирную красную галочку против данного мероприятия в плане, их извиняющиеся — к Меркулову и свирепые — в сторону ребятишек глаза, если отвлекались, не слушали с такими хлопотами приглашенного ветерана войны, и общее веселое оживление, когда Меркулов должен был неудобно наклонить голову и тонкие детские руки, щекоча по шее, повязывали ему аккуратно отглаженный галстук… Наверно, торжество не совсем удалось, потому что Меркулов, когда ему повязывали галстук, неожиданно обнял девочку, прижал к себе, чувствуя тонкие живые ребрышки, и жалеючи гладил ее реденькие белесые волосенки. И в рассказе Меркулова не было той праздничности, на которую явно рассчитывали в школе, а были могилы безвестных русских солдат в далекой земле, сглаженные временем, были трудные военные дороги и боль за то, что многое не вышло, о чем когда-то мечталось…

— Всеволод Михайлович! — сказала директриса в наступившей неловкой тишине. — Мы видим на вашей груди высокие правительственные награды. Расскажите, за что вы удостоены их, — она очень выпукло, картинно произнесла это слово — «удостоены».

— Я и сам не знаю, за что… — проговорил Меркулов. Он увидел, как у директрисы оскорбленно переломились брови и мелко задрожал подбородок от сдерживаемой досады.

Она несколько раз твердо хлопнула ладонями, и это была команда к общим аплодисментам, вернее, к тому, чтобы кончать поскорее эту канитель.

— А вот скажите-ка, ребята, — вдруг незапланированно снова начал разговор Меркулов. — Есть у вас военруки?

Пионеры вопросительно смотрели на Меркулова. «Какие военруки?» — прошел по рядам тихий говор. Молодые учительницы с надеждой глядели на директрису, та твердо молчала.

— Нет военруков, значит? — обернулся он к учителям. — А зря. Пострелять бы ребятам из мелкокалиберных винтовок, гранаты побросать. Это, знаете, увлекательно и полезно…

— Да, да, мы учтем, — прервала его директриса, строго глянула на ребят: — Кто отдает рапорт?

Тут же спасительно вышла из рядов пряменькая, аккуратная девочка, галстук трогательно обвивал тонкую шейку, вскинула руку и звонким голосом, должно быть не раз отрепетировано, доложила Меркулову о систематическом росте отличных оценок в дружине, о количестве цветов и кустарников, высаженных у школы, и наметках на приближающуюся весну, и, конечно, о килограммах и тоннах собранной макулатуры и металлолома…

«Я ухожу в сторону, я не об этом думаю сейчас, — остановил себя Меркулов. — Но о чем же? Ах, да… Этот восторг, с которым Николай слушал меня. Он совершенно забыл о себе, о пропахшей эфиром, кровью, гнойными бинтами госпитальной палате, в которой довелось ему встретить День Победы. Он слушал меня. А меня даже не царапнуло на войне. Но время почему-то уравняло нас, мы оба остались живы, и нет уже разницы в том, что сделал я и что сделал он. Или это все от легкой души Николая?»

Два далеких выстрела донеслись откуда-то из-за Амбы и еще два немного погодя.

— По озерам кто-то бродит, — определил Николай. — Нынче день нерабочий, это хорошо все же — День Победы нерабочим днем сделали, охотники нынче должны быть… Или на Камышовом палят… Михалыч, не спишь?

— Нет, нет, — открыл глаза Меркулов. «…Нет, нет, мера значимости должна быть, она должна быть во мне самом, в моей совести, во всех нас, иначе все уйдет в траву, в траву…» — Так, что-то нашло такое, а что — и не скажешь…

Николай улыбнулся простодушно:

— Бывает… На меня другой раз тоже накатывает. Другой раз ночью будто сплю и не сплю, и вдруг вот они — Ванька Сиволобов, Мишка Карташов, Семка Поперечный, Шурка Валетова, санинструкторша была боевая, кудрявая такая, все пилотка у нее с головы слетала от кудрей-то… Кого на Дону, кого под Запорожьем, кого уже за Дунаем позакопали… Как вспомнишь, как увидишь их ночью-то живьем, так и накатывает… Вот какое дело, Михалыч.

— Тебе-то, Николай, в чем виниться? С тобой война в бирюльки не играла… — сказал Меркулов, почему-то не удивившись тому, что Николай в эту минуту думал примерно о том же, о чем думал он сам, только Николай думал объемнее и, главное, проще, а потому и логичнее, вернее.