Долгая нива

Она обегала глазами комору… Вот! Тетя Дуня вывесила на жердине извлеченные из сундука одежды — просушить после зимы, Марийка сдернула ситцевый платок, пошарила в ящике для пряжева — попалось веретено. Наложила платок жгутом, подвела под него веретено и туго закрутила, безотчетно, ревниво отстраняя пытавшегося помочь ей Артема — он не верил своим глазам: да Марийка ли это? Да, да, это она, нет только мамы с часами — засечь время… Возникавшие на голени темные жидкие волдыри опали, затихли, на пол падали редкие капли… Все!

— Марийка! — Дядя Артем облизывал сухие губы, преданно, как на старшую, глядел на нее. — Как же ты сумела? От молодчина…

— Я побегу к Ступаку. — И — по инструкции: — Так нельзя оставлять больше двух часов. Может наступить омертвение ткани, даже паралич.

— Беги, беги.

Раненый застонал, неуклюже переворачиваясь, губы его, тоже сухие, как у Артема, разомкнулись, слабо задвигались, и вдруг Марийка встретилась с его глазами — в них была осмысленная жизнь.

— Под Лысой горой… в глиннике… наш… комиссар… пораненный Зелинский Яков… Его нужно туда, к нам…

Глинник…

Перед праздником или накануне воскресенья вся сельская ребятня там, на глиннике, на Лысой горе… Какое же воскресенье, какой праздник на подворье, коли хата не побелена, завалинка не вымазана, не подведена ровным, как бровь на белом личике дивчины, шнурочком… А пол в хате поместить! Опять же нужна глина, веселая червоная глина. Кому бежать на Лысую гору? А у кого ноги, как ветер.

— Галька, за глиной!

— Грицько, за глиной!

— …чтоб как мак!

— …чтоб как солнце!

— …чтоб как кровь!

Побежали… Ждать-пождать — нет ни Грицька, ни Гальки, ни глины. На Лысой горе свой праздник! Стружится глина под заступами: девчата печурок да лежанок понаделают, хлопцы нор нароют — пугают оттуда девчат, выглядывая зверьми, — вой, визг, смех… Пока-то вернутся в село. А вечерами зияет темными норами Лысая гора, людей стращая, — ведь и без того-то живет молва о давнем: едут купцы в Калиновку на ярмарку торговать сукном, пристанут кони в гору — тут и ждет молодецкая засада: князья в платье, бояре в платье, будет платье и на нашей братье.

Знай про ту молву немцы, — может, остереглись бы ехать на званый ужин в Калиновку через Лысую гору…

Как услышала Марийка дорогое, родное имя, — от ног до макушки натянулась тонкая больная струна. Стучало в виски: Яков Иванович там, в глиннике, в страшной ночной тьме, один… И, оказывается, всю долгую зиму он был рядом, в лесу, в партизанах, и от этой мысли ей стало еще жальче дядю Яшу. Но жалость не убила в ней волю, смятенный разум искал единственную возможность спасти дядю Яшу, и она понимала, что теперь нельзя терять ни минуты.

Она перерезала улицу, побежала вдоль канавы, под панским садом — там собак нет, можно пройти «без огласки», а в случае чего — в канаве притаиться. За садом, на отшибе — затерянная в темноте завалюшка Ступаковой бабки, только вблизи увидела: в окошке ходит мутный желтый свет, пересекаемый быстрой тенью. Все село во тьме, а тут свет и движение… Перескочила тын, прильнула рядом с раскрытым окошком, заглянуть мочи нет. Говорил Кабук («Вернулся!»), потрясение комкая фразы:

— Подлетаем к Лысой горе. Там все и было. Кончилось все. Один этот крутится, как лунатик, на дороге. Сколько — не считал — лежат дровами. Дровами лежат. Этих партизан, паразитов, след простыл, возок, коней угнали. — Застонал как ужаленный: — Немцы же не слезут с села! За село боюсь! Сами в петлю просимся!

— Хоп… И не шуметь. — Голос в самое ухо, тупой, как обух, тяжелая рука, сдавившая запястье, гнилая сивушная вонь. Вгляделась — похолодела: полицай Трофим. — Э, э, Тулешева гостюшка… Пойдем в хату, побалакаем…

— Что еще там?! — услышал Кабук. — Кто там? Ты, Трофим?

— Иди, иди, стерва, — сдавленно шипел Трофим.

Вошла, споткнувшись о порог, вся в свету, как совенок выпал из гнезда… Прошитые страхом глаза Савелия Захаровича — за нее, Марийку, за то, что погнало в темень и риск… Ошеломленно онемевшие зрачки Кабука… На ослоне — навзничь, измято, изломанно, немец: френч расстегнут, слепит разорванный тельник, запятнанный, как промокашка; плоская пилотка отвалилась от спутанных влажных волос. Прошло в Марийке, словно отдельно от нее: кровь-то пахнет одинаково…

— Что тебе? Что? — навис Кабук искаженным, испитым лицом, вздрагивающими вислыми усами. — Что? Что?

— Вижу, она сквозь тын, стерва… — топчется сзади Трофим, дыша сивухой.

И снова — большие, обреченно ждущие глаза Савелия Захаровича… Лекаря, Савелия Захаровича… Лекаря…

— Да! У тетки Мелашки Петрусь помирает! — заголосила Марийка, неожиданно и так же отстраненно от себя, но уже веря в спасительно пришедшую связность и от этого заливаясь слезами. — Тетя Дуня сказала, до утра преставится! Уж и причастили! Тетка Мелашка косы на себе рвет! Савелий Захарович!

— Тьфу ммать ввашу… Франько!

— Тут я! — вынырнул откуда-то столбик в шапке, встал перед Кабуком.

— Что там, у этой…

— Должно, зараза какая! Младшенький, тово, на ладан дышит.

— За-рра-за? — в другом, понятном Марийке смысле проговорил Кабук.