Долгая ночь

Торели уехал в Ахалдабу, где жили мать Цаго и его единственный сын Шалва. Торели купил усадьбу и решил навсегда уединиться, посвятить себя воспитанию сына. Шалва уже подрос. Он весь был точная копия Цаго. Характером Шалва тоже походил на мать – такой же гордый, такой же добрый, но неуступчивый.

В оставшихся днях жизни Турман видел лишь один смысл – воспитать своего маленького сына, позаботиться о его счастье. С утра отец с сыном занимались грамотой. Потом они шли в поле, и тут начиналась другая грамота. Мальчик садился на коня, он обучался игре в човган, он обучался владению щитом и мечом. Наука мужества давалась ему так же легко, как и обыкновенная грамота. Торели радовался, словно ребенок, видя успехи сына.

"Будет похож на Шалву, на своего знаменитого дядю и тезку", – думал Торели в это время. В глубине души Турман только и мечтал, чтобы его сын вырос похожим на великого грузинского рыцаря, чтобы он вырос таким же большим, стройным, сильным и умным, как Шалва Ахалцихели. Отец старался внушить сыну бескорыстную любовь к родине и народу, он старался вырастить из мальчика образованного человека, просветителя, сказочного воина и верного слугу отечества.

Два месяца продолжались ежедневные занятия отца с сыном, как вдруг прискакал гонец. Он передал Торели письмо от первого министра.

Арсений по-отечески справлялся о здоровье Торели, сетовал, что не видно при дворе знаменитого придворного поэта, между прочим напоминал: все ждут обещанного восхваления царицы Русудан, о котором однажды было договорено. Снова напоминалось о том, что епископ Саба уже сложил свои ямбы, что они всем нравятся, но все-таки все с нетерпением ждут стихов поэта Торели. Под «всеми» надо было понимать, что ждет и сама царица.

Письмо живо напомнило Торели всю обстановку двора, в которой он столь разочаровался. Вспомнилась вся толпа льстецов, суетящихся у подножия трона, вспомнились лицемеры, для которых нет на свете ничего святого, которые все силы тратят на то, чтобы добиться высоких званий и степеней, а власть используют, чтобы умножить свои доходы, нахватать взяток.

Но письмо первого министра напомнило Торели и о другом, а именно о том, что он все же поэт и как давно он не брал в руки пера, не сидел, не мучился над бумагой. Уж не разучился ли он за это время писать стихи?

Торели сел писать восхваление, хотя в душе у него не было ничего, кроме жгучей горечи за Грузию, настигнутой бедами, и кроме возмущения беспечностью нынешних правителей страны.

Давно не брался за перо придворный поэт Торели. Сначала отвыкшая рука никак не хотела двигаться по бумаге, потому что в душе и в уме не могло зародиться ни одной строки. Потом тяжело и трудно легли первые строки, потом Торели забылся, крылья его вдохновения снова распрямились, и стихи легко и вольно полились один за другим. Пожалуй, никогда не писал Торели с таким подъемом и жаром. Только не получалось у него восхваление Русудан, заказанное царским двором, но выплескивались на страницы сокровенные душевные скорбь и боль, которые, как потом оказалось, были скорбью и болью всего народа. Торели писал восхваление герою Гарнисской битвы Шалве Ахалцихели.

В первых главах поэт воспевал сказочное мужество Шалвы, его бескорыстие и беспредельную любовь к Грузии. В тяжелых войнах, в Басиани и Шамхоре, во время взятия Гандзы и Нахичевана, в далеких легендарных походах к берегам Черного моря и в Иран, а также в жарких схватках с монголами всегда побеждала сабля Шалвы Ахалцихели. Один только блеск этой сабли заставлял врага зажмуриваться или отворачивать лицо, потому что она блестела ослепительно, как солнце.

В ужасном Гарнисском бою Шалва оказался единственным из всех грузинских военачальников, кто грудью встретил напор врага и не показал хорезмийцам спины. И хотя убили под ним коня и сабля переломилась по самую рукоятку, все же он как богатырь продолжал сражаться с врагом.

После воспевания мужества, силы и благородства Шалвы в поэме следовал плач по четырем тысячам месхов, которые все до одного положили свои головы у Гарнисских скал за родину.

Много было врагов, сто на одного месха, но месхи не отступили ни на один шаг. Поэтому нельзя сказать, что они были побеждены. Они были просто убиты. Они на веки вечные прославили грузинское мужество.

Эти главы поэмы были особенно поэтичны. Сила так и клокотала в них. Здесь Торели ярко живописал родную грузинскую природу, как это полагается в плаче. Здесь же он обрисовал и отдельных месхов, и отдельные картины боя, те, что врезались в память, ибо поэт сам ведь был там и все видел. С горечью и болью плакал поэт над памятью павших, с гневом и яростью проклинал тех, кто должен был помочь месхам и не помог.

В последних главах «Восхваления» Торели рассказал о пленении Шалвы Ахалцихели, о его достойном и мужественном поведении в плену и, наконец, о принятии мученической смерти. Поэт провозглашал Шалву Ахалцихели славой и совестью народа, героем и мучеником, умершим за величие родины, за святую веру.