Долгая ночь (СИ)

На второй день после беседы со Ставой Летлима даже нашла время для совместного ужина, — правда, до неприличия позднего. Она была рассеянна, но довольно мила, несколько раз назвала меня «очаровательной девочкой» и никак не прокомментировала мой категорический отказ работать на Матильду. Мы обсудили с ней погоду, традиции фестиваля Долгой Ночи в разных регионах родных сердцу Клановых земель и слухи об истончании северного месторождения чароита.

Арден в разговоре не участвовал: сидел букой и ковырял вилкой в салате.

— Всё-таки очень интересно, как мастер Ламба описал механизм действия артефакта, — сказала я, когда Летлима скрестила приборы на тарелке. Никакой прислуги, кроме бытовых служб, в резиденции не было, и никто не мог бы сменить для неё блюда; это была, видимо, просто въевшаяся привычка.

— Полагаю, ближе к весне в «Артефакторике сегодня» выйдет аккуратная статья о не-гиньярьевских дугах. Конечно, после качественного рецензирования.

Видимо, это нужно было понимать, как «после вычёркивания всего, что мы сочтём нужным засекретить», или даже «после вычёркивания всего осмысленного». Меня тоже заставили подписать некоторое количество бумаг.

— Но я хотела бы уже сейчас…

— Насколько мне известно, Комиссия настоятельно попросила тебя передать свой образец на ответственное хранение, — Летлима промокнула губы салфеткой.

— Мама!..

— Добрый вечер, дорогой. Рада, что ты всё-таки со мной разговариваешь.

— Они не могут заставить Кессу…

— Я же так и сказала: «настоятельно попросили».

В общем, ужин прошёл отвратительно, но был, к счастью, непродолжителен.

Я пыталась разузнать что-то напрямую у мастера Ламбы, но он потерял ко мне всяческий интерес и даже не предлагал больше чай. Сова уехала. Матильда выглядела нездорово оживлённой, а мастер Дюме начал вдруг пользоваться одеколоном и сделал маникюр.

На четвёртый день безделья я вспылила, вооружилась книгами и решила, что не встану, пока не разберусь.

Когда я делала артефакт, я была… не совсем в себе. Было ужасно холодно; страх взлетел экспоненциальной функцией, застрял в горле колючим болезненным комком, а потом пересёк невидимую границу, за которой я вовсе перестала понимать, что мне страшно; мысли метались глупыми, суетливыми рыбами, заблудившимися в водах родного водоёма.

Мне было море тогда по колено, и вместе с тем я могла бы утонуть в столовой ложке расплавленного в тигеле снега.

Я не думала тогда о невозможном. Я не думала о магии, о запретном, о принципах и аксиомах, — мне просто было очень нужно, чтобы это работало.

Может быть, я даже молилась, не помню. Имя Полуночи казалось мне тогда ругательным, и я не знала точных слов, которыми обращаются к Ночи или Луне; и всё равно в той моей работе было куда больше шаманства, чем инженерии.

Наверное, поэтому всё и получилось. Потому что дуракам везёт; потому что, если бы я остановилась хоть на секунду, если бы я осмелилась думать, — я бы ни за что не решилась. Но тогда я криво накромсала в тигель олово, с какой-то мрачной решимостью высыпала формовочный песок в углубление на снегу и выбирала из коробки целые закрепки негнущимися от мороза пальцами.

Но с тех пор-то я поумнела! И сделала не один десяток новых версий: заменила олово на медь, выровняла камни, поправила углы и переписала слова. В конце концов, я носила его шесть лет, и все шесть лет эти дуги были у меня перед глазами; а ещё — кому лучше меня знать, каково это, когда он действует?

Может быть, Ламба профессионал и ворон, но что-то же я могу понять и сама. В конце концов, это же наука! А то началось тоже мне: «пришла Бездна», «тянуло вниз»…

Я раскрыла методичку, — а потом захлопнула её, дошла до арденовой комнаты и постучала.

— Ммм? — он казался взъерошенным, был в одних штанах, а часть знаков на теле сияли.

— Арден, — решительно сказала я, — расскажи мне про твоё место.

— Моё место?..

— Да.

— Ну ладно, — он пожал плечами, как будто я не задала только что один из самых неприличных вопросов среди двоедушников. — Заходи, сейчас я только закончу…

Я закрыла за собой дверь и устроилась на ковре, наблюдая, как Арден сосредоточенно доплетает сложную и бессмысленную на вид сеть чар. Знаки на коже легко отзывались на прикосновение, а иногда, кажется, даже на взгляд; пальцы быстро-быстро перебирали воздух, — казалось, он не чаровал даже, а играл на невидимом органе. Слова выходили у Ардена легко и естественно, будто изначальный язык был ему роднее обычного.

— …чтобы корень горя был вырван до самого рубежа дна… чтобы всё его тело обратилось в молчаливый прах, кроме одного семени… и это семя нашло сердце своего создателя, и там проросло.