Долгая ночь у костра (Триптих "Время драконов" часть 1)

— И загнал я предчувствия поганые свои в комок, впрягся в трансы, что мне доверены были — и попылил вслед за отриконеными вибрамами Егорова по липотовому лазу... К вящей славе пищеровского безумия, да. И пока на облепленные грязью зубья егоровской обуви любовался, с трансами в шкурах сражаясь и одновременно от егоровских титановых когтей уворачиваясь, как-то этот комок размотал, размазал по штреку. Так, что к Липоте от него вообще ничего не осталось, да.

А как обратно с Питом полетели — без снаряги, почти на крыльях мечты — получилось, что собрал. Намотал на себя: вновь. И вот лежу, пытаюсь любимейший альбом ‘без прений заслушать’, хотя бы мысленно — а погань эта мандражная весь кайф ломает, вяжет по рукам и ногам паутиной полупредчувствий, полубредятины,— разбухает от долбёжки капельной...

«Завтра-завтра-завтра...» — дребезжит изнутри-и-снаружи в такт упрямой долбёжке капели.

: Спасибо.

— Но что будет завтра???

: С этой мыслью перемещаюсь в миры, хрен знает где расположенные.

И возвращаюсь оттуда с той же проклятой мыслью.

И будто что-то...

— Просыпаюсь одновременно с Питом.

... как тогда: Свечение.

— Только тревога изнутри-и-снаружи,—

: Давешняя.

Тревога — колоколом.

— Накатывает...

Нет, пока ещё — нет. Но что-то будет.

И — одно лишь движение руки — я запускаю всю нашу аппаратуру:

: Может — началось?..

Потому что никто не знает, как это будет — на самом деле.

— Я даже не смотрю на все эти магнитометры. Это не важно.

: Не такой я Егоров, чтобы об этом думать. И слава богу — ничего я в пищеровском “железе” не понимаю, и не стремлюсь понимать, как некоторые. Да. Моё дело — включить. И думать о другом,—

: Не о “железе”. Потому что тот, кто в данной ситуации размышляет о сути и смысле Процесса, и-как-там-кассетки-крутятся-да-упорядочные-сигналы-прописывают, ничего не получит.

— Хотя запись, быть может, останется классненькая. На память, да.

Потому как думать можно о чём угодно — только не об этой обезъяне.

: Пусть Пищер о ней думает — если у него нервы такие железные...

А я одеваю мягкую резиночку с электродами — как систему — на голову, и всё.

: Устраняюсь. На качество записи мне лично накласть,—

— Чтоб не сглазить: уж больно тонкие это материи...

Вот маленький кусочек плекса — это да.

— И сигарета.

— И ещё — последняя ‘железная’ мысль: Пит. Ага — тоже “оделся”.

: Ну и ладушки. Катись теперь всё в тартарары. Вот только капельку “кока”...

Совсем чуть-чуть. И всё.

И —— всё:

... Странное чувство: тишина вдруг изнутри — будто разом всё стихло, и капли эти — долбёжка проклятая, и плекса треск, и как Пит в своём спальнике ворочается... Только бы, думаю, “Джетро Талл” вместо ‘Ж-М-Ж’ не услышать — вот ведь цирк будет... Инфаркта на два, не меньше: и оба у Пищера — “за себя и за Ту Неизвестную Даму”...

— Чувствую: сейчас... Что-то сейчас... Вот-вот. И всё уходит куда-то, уходит; и тревога — вдруг снова — молотом: встать, бежать...

: Куда, зачем?..

— Всё,— говорю Питу,— сейчас, кажется, прийдёт.

— И ПРИШЛИ: никакого им царствия подземного.

: Ныне, присно — и во веки веков.

: Да.

ГОЛОС ЧЕТВЁРТЫЙ — “КОГДА НА ГУБАХ КУСКИ ЯЗЫКА...”:

..: Шум вдруг от входа в грот послышался страшный — будто... Ну, не знаю, что. Свет слепящий — в глаза до боли... И какой-то фаллический символ в каске протискивается из входной щели к нам — и давай орать:

— А-а!.. Вот где они отсиживаются!

— И тут же:

— Всем оставаться на местах! Р-руки в-верх!! П-предъявить документы!!! Стреляю без предупреждения!!!!

— И пушкой своей прямо Сталкеру в лицо тычет.

— Стрельни, стрельни,— спокойно говорит Сталкер,— это будет последний выстрел в твоей паскудной жизни,— и на свод над собой показывает.

А затем поворачивается на другой бок: спиной и жопой к менту.

— ВСТА-А-АТЬ!!! — страшно орёт этот фаллос и с размаху бьёт сапогом Сталкера в спину — туда, где почки.

— И мне становится жутко.

И я ничего не понимаю.

А тут ещё двое протискиваются — тоже в касках. Но без пушек.

«Где остальные?!» — орут.

: Уже мне.

«Нет уж,— думаю,— копраллит вам в задницу, а не остальные».

— И молчу. А магнитофон японский Пищера всё это пишет. Фиксирует — и как я это слышу, и как Сталкера бьют, и всё, что в гроте потом происходит:

«Эксперимент — значить»,— как бы сказал Егоров.

«Только бы они до Липоты не добрались»,— думаю я.

Кажется, мы со Сталкером думаем об одном и том же. Потому что он говорит:

— Нет больше никого.

И я добавляю для определённости:

— Видите же: мы одни.

«Ладно,— думаю,— конечно можно — это называется “индийская забастовка” — остаться в спальниках, этакие крошечки-терёшечки, забить на всё с прибором — пусть тащат нас отсюда, как хотят. Это им надо; ну а нам — наоборот. И как они нас вытаскивать будут: чрез Штопорную?.. Смешно!»

— Но мне не до смеха:

: Сашка с Пищером...

— И мы “сдаёмся”. Хотя я по-прежнему ничего не понимаю...