Конверт был чистым. Открыв его, Эндрю обнаружил внутри листок бумаги. Почерк принадлежал Кэрол.
– Видимо, ты прочел это, – сказал Эндрю. Дэвид покачал головой, и Эндрю протянул ему письмо. – Ведь это твоя идея?
– В основном да. Ну, поедешь?
– В Лагос? Чтобы узнать, что она увезла их в Каир, Солсбери или Йоханнесбург? Я был бы дураком, если бы поверил хоть единой строчке в ее письме.
– Они действительно улетели в Лагос, – успокоил его Дэвид. – Если бы ты отправился за ними следом, то только для того, чтобы привезти их назад?
– Для чего же еще?
– Там пока царит хаос. Тебе не сразу удастся получить распоряжение суда. А к тому времени, когда ты его все-таки добьешься, ты уже не захочешь пускать его в ход.
– Почему же?
Дэвид кивнул в сторону солдата с автоматической винтовкой, стоящего на часах в нескольких футах от них.
– Всего-навсего потому, что правительству взбрело в голову вывести на улицы солдат?
– Глазго находится в руках толпы уже на протяжении двух дней, – сказал Дэвид. – По одним сообщениям, это коммунисты, по другим – просто громилы. Думаю, суть не в этом.
Эндрю недоверчиво посмотрел на него:
– Я бы знал – через службу новостей…
– Меры безопасности теперь строжайшие. Но ты все равно скоро об этом узнаешь. И кое о чем еще тоже. Если в конце концов решишь оставить страну, то просто поразишься, насколько иначе все видится со стороны. Мне-то лучше знать – у меня есть доступ к иностранной прессе.
– Снова пропаганда эмиграции?
Эндрю был несколько озадачен собственным спокойствием; ему следовало быть вне себя от гнева – ведь Дэвид опять сыграл главную роль в очередном акте предательства.
Вялость собственной реакции на отъезд сыновей помогла ему осознать, насколько все переменилось, насколько помимо его воли обострились опасения за развитие событий.
Эндрю чувствовал не только негодование, но и облегчение.
Он представил своих детей под ярким африканским солнцем, и эта картина не вызвала у него дурных чувств.
– Думаю, тебе следует уехать, – не унимался Дэвид. – Проклятый показатель, кстати, уже опустился до 1,74.
– Падение замедляется. В начале месяца он равнялся 1,75.
– Замедляется.
– Так что скоро крайняя точка. Худшее, возможно, уже позади.
Дэвид отрицательно помотал головой, нисколько не сомневаясь в своей правоте.
– Худшее не позади. Оно только впереди.
Лондонский бунт вспыхнул в пасхальный понедельник.
Утро того дня выдалось ясным, и к полудню стал слышен звон капели, ибо лед на крышах начал потихоньку подтаивать, не выдержав ярких солнечных лучей. Эндрю и Мадлен отправились прогуляться по Найтсбриджу и Гайд-парку.
Многие лондонцы последовали их примеру; улицы неожиданно заполнились людьми. На аллеях для верховой езды дети обстреливали друг друга снежками. Под мостом «Серпантин» молодежь выписывала круги на коньках.
На подходе к Мраморной арке Эндрю сказал:
– Здесь еще больше народу. Может, повернем назад?
Мадлен указала на толпу впереди:
– Пойдем послушаем ораторов. Это должно быть забавно.
– Нам все равно к ним не пробраться, – возразил Эндрю. – Там несколько тысяч народу.
– Если ничего не расслышим, то уйдем.
– Ладно. – Эндрю указал на небо. – Видишь тучи?
Тучи тем временем закрыли солнце, и картина, представшая их взору, тут же изменилась, словно то был условленный сигнал. Толпа забурлила, будто по доселе неподвижному пруду прокатился жестокий шквал. Мадлен стиснула Эндрю руку.
– Что это? Куда они бегут?
– В нашу сторону. – Он оглянулся, проверяя, не находится ли за их спинами цель, к которой могли устремиться все эти люди. – Может быть, их разгоняет полиция?