Долги наши

Врач — Лидия Семеновна — ввела нас в палату. На нарах лежали раненые. Слева у окна сидел молодой парень с забинтованными грудью, плечами и шеей. Он раскачивался из стороны в сторону — видимо, боль мучила его. Большинство раненых спало. Посреди палаты топилась чугунка. Из открытой двери на пол падал красный свет. Углы были погружены во мрак.

Какой-то парень проснулся, когда мы вошли. Он сел, потирая глаза левой рукой, — правая у него была загипсована, она как-то неестественно держалась, отставленная в сторону, с приподнятым и полусогнутым локтем.

— Эх, видел я сейчас лето… — удивленно сказал парень, — мой город Киев. Играли мы на стадионе в волейбол. Все в майках, в белых брюках. Солнышко светит. Мяч высоко летает, голову задерешь, а там верхушки тополей и синее-синющее небо… Нет ли самосейки закурить у кого, товарищи?

Ему скрутили папиросу.

— Все еще будет, — зло сказал раненый, который раскачивался от боли, — все будет. Жизнь не заканчивается, а только еще разгорается. Нашему народу на долю пришлось убивать зло. Без этого дальше жизнь затрудняется в своем развитии. Но зло мира кончится, и люди жадно задышат, и будут каждый глоток воды ценить, который можно будет спокойно выпить, и будут парни с девушками по берегу моря гулять — рука с рукой и расставаться не надо, — живи, дыши, радуйся, только цени, цени, понимай цену этой жизни, которую для тебя кровью завоевали вот мы, например…

Он сидел теперь неподвижно, уставясь взглядом в огонек, в раскрытую дверку печки.

По его лицу блуждали отблески красного света, и он казался колдуном, вызывающим образы будущей жизни.

— Да… — сказал парень с загипсованной рукой, — счастливые будут, черти, ох, и счастливые…

— А я не завидую, — отозвался из темного угла чей-то голос, — я не меняюсь.

Дровешки потрескивали в чугунке. От скруток поднимался дымок и слоисто стелился по избе.

СЕРДЦЕ ПАРТИЗАНА

В землянке командного пункта ложились спать. Гудела и дрожала раскаленная чугунная печурка — ночью ее старались топить как можно больше, вознаграждая себя за дневной холод. Вражеские разведчики целыми днями кружили над лесом, разыскивая партизан. Поэтому в наших землянках топили мало и осторожно — дым мог выдать расположение лагеря.

Тетя Фрося, большая, неторопливая женщина, стянула со всех нас валенки и укрыла полушубками. Затем она подсела к печке и, задумчиво глядя в огонь, стала подбрасывать маленькие сосновые полешки. Обязанности тети Фроси были весьма разнообразны. Установила круг их она сама, и все приняли это, как должное. Кроме обязанности убивать фашистов в бою, тетя Фрося должна была готовить пищу для командования партизанской бригады, убирать землянку командного пункта, топить печку, прятать личное имущество каждого обитателя землянки, чистить оружие, поливать воду умывающимся, укладывать народ спать, то есть стягивать валенки, ставить их к печке для просушки, укрывать спящих полушубками.

В землянке жило шесть человек, и в ней было очень тесно. Входя, каждый сбрасывал полушубок, беспомощно оглядывался и говорил:

— Ну, Фрося, куда же повесить?

— Давай, давай сюда! — Фрося безошибочным жестом вешала полушубок в полутемный угол, на гвоздь, только одной ей известный.

Утром никто не мог без нее одеться, вечером невозможно было без ее помощи уехать. Когда торопились, все начинали сразу кричать:

— Фрося, где мой автомат?

— Куда ты девала мои валенки, Фрося?

— Вот, черт, где же мои рукавицы, ты не видела, Фрося?

Тетя Фрося протягивала в угол, под нары руку и доставала рукавицы? Сверху, из-за поперечного бревна, она брала валенки и ставила их на пол. Только одно условие нужно было соблюдать — никто не должен был сам пытаться спрятать свои вещи. Их надо было из рук в руки сдавать тете Фросе.

Муж и сын Фроси были убиты фашистами. Она осталась совершенно одинокой.

Лежа на нарах между командиром и комиссаром бригады, — между «товарищем В.» и «товарищем О.», как их называли в газетах и в сообщениях Информбюро, — я смотрел на тетю Фросю. Она сидела, подперев голову рукой. Ее глаза были закрыты, лицо то освещалось отблесками пламени, то покрывалось тенью.

Комиссар «товарищ О.» покряхтел и сказал:

— Не перевернуться ли нам, а, товарищи?

Николай Григорьевич, лежавший с краю, стал молча поворачиваться на левый бок. Его длинные ноги сгибались в коленях, почти задевая бревенчатый потолок землянки.

Мы лежали на нарах вшестером — так плотно друг к другу, что поворачиваться можно было только всей компанией: начинал крайний, за ним последовательно переворачивались все. Каждый раз, когда кто-нибудь отлеживал руку, этот вопрос — ворочаться ли, нет ли, — дискутировался сонными голосами и в конце концов всегда решался положительно. Теперь мы повернулись молча, один за другим.