Долгие каникулы в Одессе

Я задумчиво смотрел на доктора и мысленно ему аплодировал. Не знаю, что они с мамой себе вчера нафантазировали насчёт меня, но легенду для моего внедрения придумали — закачаешься! Комар носа не подточит.

— Но, Семён Маркович, разве я похож на еврея? Я ж чистокровный русак. Посмотрите на меня! Где вы видели таких евреев?

— И шо? И почему-таки обязательно всегда должен получиться только еврей? И отчего бы тому мальчику шо вырос и стал твоим отцом, тоже не жениться на русской? Тогда в тебе всего четвертинка еврейской крови и таки-да, для всех ты будешь гоем. Это и по вашим, и по еврейским законам так. Но! Фире ты будешь родственником, в котором есть частичка родной еврейской крови и никто из наших не бросит косого взгляда в её сторону за то, что она приняла участие в твоей судьбе.

— Но как я узнал о маме и попал в Одессу из Владивостока… один? В это же никто не поверит!

— О! — доктор торжествующе поднял указательный палец вверх.

— Мы с Фирой таки всё предусмотрели! Твой папа погиб от рук интервентов, а твоя мама, как только у неё появилась возможность, решилась уехать в Одессу к родственникам мужа. Но заболела по дороге и в Омске скончалась. Ты остался сиротой, но у тебя сохранилось письмо с адресом Есфирь Самуиловны. Как удачно, что Фира сберегла то письмо что вернулось из Владивостока. А восемь дней назад ко мне доставили крайне истощённого мальчика в голодном обмороке. У него я нашёл письмо с адресом Фирочки и сразу ей сообщил. И вот ты здесь!

Я слушал доктора со всё возрастающим изумлением и восхищением. Ему бы детективные романы писать, цены б такому автору не было, настоящий «Пинкертон»! Такую интригу закрутил на ровном месте, что я просто диву даюсь.

— А главное, Миша, если тебя когда-нибудь начнут расспрашивать или ты сам случайно оговоришься, то ничего страшного не произойдёт. Вся твоя история от Омска до Одессы будет правдивой, а то, что было с тобой раньше, ты просто совершенно не помнишь в силу своего возраста и полученной травмы. Кстати, твою настоящую фамилию можно не скрывать. Фамилия довольно распространённая и ты вполне мог быть Лапиным по своей бабушке. Она ведь с Иосифом в законном браке не состояла. И папу твоего вполне могли звать Григорием, он ведь наполовину тоже был русским.

— Миша, только надо эту историю заучить наизусть. Вероятнее всего у тебя будут интересоваться за твоих папу и маму, так как у Фиры есть немножко родственников, а теперь получается и у тебя есть тоже. Ты как, запомнишь её?

— А что там запоминать-то? Не вижу ничего сложного. Но вот что делать с моей памятью? Я ведь действительно ничего не помню о себе. И как это объяснить, что я ничего не помню, но многое знаю?

— Ну, не так-то уж и много ты знаешь. Разве что по-французски хорошо говоришь и поёшь.

— Ich spreche nicht sehr gut Französisch und außerdem mit einem akzent.

— А мне показалось, что ты говоришь вообще без акцента. — Доктор отпил кофе и тут же поперхнулся. — Шо? Ты говоришь на идиш?

— Вообще-то, я сейчас говорил на немецком, но могу и на идиш. Могу даже на иврите спеть, но не громко, мне доктор не разрешает. — я подмигнул Семёну Марковичу и тихонечко запел:

Хава нагила
Хава нагила
Хава нагила вэ нисмэха…[2]

Я пел и смотрел на доктора. А тот сидел с отсутствующим взглядом и лишь изредка беззвучно открывал и закрывал рот. То ли пытался подпевать, то ли сказать что-то. Закончив петь, я участливо спросил:

— Семён Маркович, что с вами? Может маму позвать?

— Не надо! Я сам знаю где.

Под моим недоумевающим взглядом он в два глотка допил кофе, встал и направился к буфету. Открыв створки буфета, хмуро оглядел полки и довольно пробурчал:

— О! Вот это сейчас в самый раз будет. То, что мне нужно! — достав из буфета бутылку самой обычной водки он подошёл к столу и набулькал себе граммов пятьдесят прямо в чашку из-под выпитого кофе. Осушив чашку в один присест, по-простому занюхал выпитое рукавом пиджака и тяжело опустился на стул.

— Но откуда? Миша! Откуда ты знаешь иврит и эту песню? Только не говори мне за то, шо у тебя в родне и правда есть евреи. Я-то в это не поверю!

Я тяжко вздохнул. Врать совсем не хотелось, да и сочинять что-нибудь на ходу… Так и завраться можно. Но не приплетёшь сюда никаким боком моего друга Бориса. И не расскажешь о том, как мы с другом разучивали, а потом на два голоса распевали еврейские песенки, порой самого фривольного толка. Не поймут-с! А вот попасть в жёлтый дом после таких россказней, так это запросто можно.

А ещё испанский и итальянский языки. Как их залегендировать? А английский? Ума не приложу, но если и «колоться», то это надо делать прямо сейчас. Пока доктор и сам в некотором неадеквате, и «лекарство» у него под рукой. Он умный, он обязательно что-нибудь сам себе придумает, а потом и других убедит. Вон, какую шикарную легенду вчера мне сочинил.

— Семён Маркович, это ещё не всё! — я покаянно взглянул на доктора и ринулся как с обрыва в воду… — Мне кажется, что я ещё пишу и говорю по-английски, понимаю итальянский язык и знаю испанский…