Долгие каникулы в Одессе

Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца…[8]

Музыка ещё не успела смолкнуть, а я уже покаянно обращаюсь к своим преподавателям и прошу у них прощение за отнятое время, благодарю за их труд и сетую на слишком малое время, проведённое в стенах консерватории. Обещаю никогда не забывать своих первых педагогов, в каком бы городе или стране мне не пришлось бы далее продолжать своё музыкальное образование. Всегда помнить о тех, кто подарил мне крылья надежды и веру в себя, как в музыканта.

Напоследок я обращаюсь к смущённым моей «прощальной речью» членам комиссии и прошу их строго не наказывать моих педагогов. Они учили, как могли, это я бездарь, не оправдал их надежд. И в заключении предлагаю послушать ещё одну песню. Обращаясь уже непосредственно к Григорию Арнольдовичу, объявляю, что обе песни — это мой прощальный подарок Музыкальному Институту и написаны специально для его хора. Не слушая нарастающего шума в рядах «комиссионеров» и педагогов, вновь возвращаюсь к клавишам.

Орлята учатся летать![9]

После минутной тишины, последовавшей за последними аккордами, в зале начинает понемногу нарастать шум. И мои педагоги и члены комиссии слышат эти песни впервые, но в обеих группах слушателей реакция оказалась схожей.

— И это называется «бездарность»?

От возмущённого начальственного рыка одного из харьковчан в зале вновь наступает звенящая тишина.

— Миша, иди домой успокой маму и сам ни о чём не беспокойся. Никто тебя не выгонит из института!

Столяров пользуется возникшей паузой и поскорее выпроваживает меня из зала, понимая, что сейчас здесь начнётся такое, что совсем не предназначено для детских глаз и ушей.

— И никуда тебе уезжать, чтоб продолжить музыкальное образование не надо. Даже не думай об этом!

Я выхожу из зала и прикрываю за собой двери. Вижу изумлённые и восторженные глаза сокурсников, собравшихся в коридоре чтоб поддержать меня, но мы не успеваем перекинуться даже парой слов как из-за закрытых дверей разносится приглушённый рёв разъярённого столичного эмиссара.

— Ах, ты! Контра недобитая! Окопался тут и гадишь исподтишка? Сына красного партизана, отдавшего жизнь за советскую власть, тиранишь? Это тебе революционные песни поперёк горла встали? Ах ты гнида! Да у меня самого младший братишка в боях с Петлюрой сгинул, а ему тоже семнадцати лет не было! Правильные песни хлопец сочиняет, жизненные! А ты против? Да ты вообще кто такой, чтоб решать тут кому учится, а кому нет? Ты сам-то, где был во время революции? Вон какую ряшку отъел, явно не на фронтах гражданской!

Я иду по коридору, а за спиной продолжает бушевать приезжий партиец. Похоже, что о толерантности и политкорректности в этом мире ещё и не слышали. Что-то я всё-таки не очень-то разбираюсь в нынешнем времени. Вот, товарищи явно приехали «снимать» Столярова, почти четыре часа исправно воду в ступе толкли, но стоило только дать небольшой толчок в правильном направлении, и ситуация кардинально изменилась.

Видимо всё-таки в это время люди не настолько циничны и прагматичны как в моё. Есть в них что-то наивное, светлое… есть вера в добро. В то как они сами это добро понимают. И есть вера в справедливость и в то, что они сами и являются носителями этой справедливости. Ох, и не завидую я этим незадачливым интриганам, что «в праведном гневе» поливали грязью меня и Григория Арнольдовича и вдруг в одночасье сами стали «контриками». В эти времена ярлыки клеятся быстро, а решения принимаются ещё быстрей…

* * *

Тот осенний приезд комиссии «по душу» Григория Арнольдовича в итоге не только укрепил его позиции и заставил умолкнуть недоброжелателей, но и для меня принёс некоторые приятные изменения. Во-первых, на меня «махнули рукой». Поняв, что я просто физически, на подсознательном уровне, не могу соответствовать канонам классического исполнительского мастерства, принятого в это время, педагоги приняли «соломоново» решение:

— Не стоит переучивать, это бесполезная трата времени. Подождём и посмотрим, что из этого мальчика в конце концов получится.

Видимо на это решение повлияла приватная беседа между Столяровым и Мигальским в день работы «комиссии», в которой оба профессора обсудили «некоторые странности» в поведении одного их общего юного знакомого. О самой беседе я узнал по намёкам от мамы, а она в свою очередь от случайно проговорившегося ей Семёна Марковича, присутствующего при том разговоре в качестве консультанта. Такой вот «испорченный телефон» получился.

Но видимо намёки Семёна Марковича и Боруха Израилевича на моё не совсем понятное детство и связанную с ним тайну моего обучения, заронили в голове ректора «смутные сомненья», что со мной «что-то не всё чисто». И теперь над моей головой висит такой же плакатик, только виртуальный, что и над неумелым тапёром в салуне: — «Не стреляйте в музыканта — он играет как умеет».