Долгие крики

— Пиши, пиши, — быстро и несколько пренебрежительно говорит мне Игорь Попов. — Пиши все по правде, а то писатели все про морюшко пишут дак… Морюшко, поморушко! — передразнивает он кого-то. — Вот у нас тут жила, может, слыхал, старуха Марфа Крюкова? В Нижней Золотице…

— Знаю, — говорю, — хорошая старуха, сказочница.

— А! — Попов машет рукой. — Во-во, сказочница! Вот такие-то дак все и пишут: морюшки, поморушки… А про то не знают, что как в море уйдешь в Атлантику да на семь месяцев, да зимой, да тебя штормит, да руки язвами от соли идут, да жилы рвутся, да водой тебя за борт смывает, да другой раз по пять суток на койку не приляжешь — это да! А то морюшки, поморушки.

Наверху свежий, прохладный ветер по-прежнему, но волны́ совсем нет, зато нет и того зеркального спокойствия, в котором мы шли из Архангельска на «Юшаре».

Мы еще бродим некоторое время по палубе, но первое оживление спало, смотреть не на что, кругом море, вода, солнце высоко, небо светлое, ровное, горизонт чист, изредка покажется далекая точка лесовоза или тральщика.

Ровный звук двигателя, ровный ход, ровный ветер — все это успокаивает, усыпляет… Спит боцман Миша, спит лоцман Малыгин, заснул и Попов, капитан снова в рубке, механик и радист спустились в кормовой кубрик.

Я пытаюсь представить себе жизнь моряка, для которого такой вот легкий приятный рейс, относительная свобода и отдых — редкость. Я думаю, что такие ясные, чистые небеса и море, обилие света, ночное солнце — только три месяца в году. А в остальное время ночи, как и у нас, черные и даже более черные, более холодные и ветреные.

Белое море мелко. Я видел штурманскую карту этих мест: обычная глубина двадцать пять — сорок метров, не больше, чем глубина Северной Двины в устье. Видел я и шторма здешние — свирепые, но мелковолные. Мне говорили, что в Атлантике, в Ледовитом океане волна гораздо выше, огромнее и круглее. И, может быть, океанскому лайнеру здешний шторм нипочем…

Но ведь здешние морями не ходят на океанских лайнерах! Они работают на крохотных суденышках — на шхунах, мотоботах, сейнерах, на малых рыболовных траулерах. Как же бьет море эти суденышки и какими мужественными должны быть все эти люди!

По-моему, есть один очень простой способ представить себе степень мужества, закаленности, физической выносливости и отваги, потребную для той или иной жизни. Нужно постараться представить себя на месте этих людей и вместе с ними.

Я вспоминаю шторм, который разразился у этих берегов, когда я два года назад жил на тоне возле Вепревского маяка. Был конец сентября, дни стояли тягостно спокойные, прозрачные, берег был красен и лилов от осеннего леса, от обилия брусники. Тихая штилевая погода была тем более невероятна и непонятна, что давно наступила пора штормов. Шторма должны были быть, но их не было. Каждый вечер вызванивала внизу по песку и камням шелковая волна, каждый вечер солнце садилось в море, а не в тучи, и было при этом клюквенного цвета, потом высыпали звезды, ветер был горний, слабый и теплый. Но рыбаки беспокоились и на ночь обязательно вырывали тайники.

И вот в полночь однажды заполыхало молчаливое северное сияние, в полночь грянуло с неба обилие фантастического света, все засветилось, озарилось красным, лимонным и зеленым огнем.

— К шторму! — в один голос сказали рыбаки. И в ту же ночь пал шторм.

Ночь наполнилась ревом и воем. Телефонные провода визжали. Свет маяка был страшен. Избушка наша вздрагивала — казалось, кто-то злобный и сильный беспрерывно тряс её снаружи.

…Я поднимаюсь в рубку, чтобы спросить, как переносит шторм этот сейнер.

— О! — говорят мне оживленно. — Волны выше рубки идут!

— Неужели выше? — сомневаюсь я.

— Выше, выше! А после шторма палуба гола, волна не шутит, волна что ни есть на палубе — все смоет, как ни крепи. Считай, одни снасти и остаются.

— Ну, а подолгу ли длятся шторма?

— А когда как. Смотря по тому, какой ветер. Ветер худой, шалоник, норд-вест то есть, так долго — неделю или помене. Ну, а горний ветер, южный, значит, тот полегче, тот поприятней будет…

Смотрю вперед и вижу, что противоположный правый берег бухты приблизился, красно освещен и так же ровен, плосок, как и задний, — вода мутнеет, мы входим в реку.

Стук мотора обрывается, с журчанием все медленней подходим мы к мотоботу, причаленному возле пристани, слабо стукаемся о его борт, перелезаем на него, шагаем по ящикам, по бочкам, сложенным на палубе, выбираемся на причал. Половина двенадцатого. Светло. В деревне почти никто не спит. Ребята и девушки гуляют по мосткам, или стоят возле изгородей, или сидят на крыльце. Нас встречает председатель колхоза.

Мы в Койде.

2

Избы в Койде стоят, как корабли на покое. Все они повернуты окнами на юг, на лето, все длинными высоки, с глухими стенами по бокам, с полукруглыми воротами сзади наверху, с бревенчатыми подъемами, которые называют здесь съездами.

В этих домах пахнет прошлым веком — старым деревом, старой одеждой, многолетней пылью… Почти все они выстроены семьдесят — сто лет назад, некоторые еще древнее, но все стоят, и крепко, и сносу им нет.