Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи

— Ты, Параскева, языком-то зря не мели, думай, что говоришь, а то запру в светелку-то от людей!

И Параскева враз осеклась, потупила скромно глазки.

— Иди-тко вон лучше князя проводи почивать, а то уморили мы его своей бестолковостью, — сказал боярин.

— Что ты! Что ты, Софрон Игнатьич! — воспротивился Александр, точно ему предложили в проруби искупаться. — Куда — почивать? Белый день на дворе. Это все дождик дрему наводит.

— Да уж, — вздохнул в ответ Софрон Игнатьич, — такая мокрида…

— Лучше уж так посидим, — вздохнул и Александр.

Ох! Как тяжко во всем поперек сердца-то говорить, а особо когда сердце-то любовью горит! Если чего и хотелось сейчас Александру, так лишь того, чтобы хоть на минуту остаться наедине с Параскевой…

Как то случилось с ним, Александр и сам не заметил. В первый-то вечер лишь мельком увидел ее и вроде бы значения ей не придал — ну, боярская дочка, ну, прелестна, так что ему проку в том? Ан наутро проснулся с мыслью о ней, будто околдовала, а ныне и вовсе сидит блажен от малого ее тайного взгляда, о Юрии и вовсе думать забыл, будто и нету его на свете, а грезит-то лишь о том, как вечером пойдет провожать она его в спальню, и, может быть, ныне он урвет ее поцелуй…

Да что и было-то промеж ними? Ей-богу, сам на себя дивится Александр. Два раза, светя огнем, провожала она его почивать, и оба-то раза на что и отчаялся, так лишь на то, чтоб на миг задержать ее тонкую руку в своей, услышал, как нежно бьется жилка у нее на запястье, ан, кажется, и нет, и не надо другого-то счастья! Ах, кабы так-то! Но губы-то, губы-то Параскевины дышат жарко, запальчиво, точно огнем, да не жгут, не целуют, а лишь опаляют дыханием… Параскева!

— Параскева! Чертова девка! Искать тебя, что ли? — кричали снизу.

Легкая, жаркая, как огонь, она убегала, оставляя его впотьмах в теремных переходах. И после, добравшись до постели, скинув одежды, долго не мог унять кровь Александр, все слышал, как бьется она мучительно в восставшем от сладостного желания корне. А на дворе-то буря, ветер ломит деревья, того и гляди, порушит крытую «чешуей» крышу, как из ведра катятся по ней дождевые потоки, льется бездонное небо, куда ни попадя, вольно ему! — ан не скатится семя по стволу мимо желанного лона! Параскева!..

Две ночи князь в боярских перинах без сна промаялся, две ночи продумал о том, о чем и думать ненадобно, аки монах плоть свою истязал и Господу молился, просил избавить от искушения и наставить на путь, ан поутру все сначала творится! Как ни настраивает себя Александр на угрюмость, какая и должна ему соответствовать в его положении, как ни ярит себя худым Юрием, да только лишь увидит ту Параскеву — будто помелом все худое вмиг из головы выметается, и губы — предатели! — сами собой, ответно ей складываются в улыбку, в которой и вовсе нет никакого смысла, кроме одной любви. Судьба его, что ли, та Параскева?.. Вот ведь заехал-то как незадачливо! А знаешь ли, где счастье найдешь?.. Параскева?..

И нет поблизости никого — ни брата, ни матушки, кто бы умное присоветовал. Владыка Прохор, к которому Александр за эти дни, точно к родному, проникся доверием, и тот не рядом — перезвал его от Александра к себе игумен Рождествена монастыря. И то, ясное дело, ему со своим причетом под Божиим кровом да за братской трапезой было куда милей и привычней, чем в боярском дому. Эх, не надо б было ему разлучаться со старцем-то, ить, игумен-то и Александра со всем посольством звал к себе на прокорм. Пошел бы к нему, так ныне бы так не мучился! Так ведь и Параскевы бы не узнал — не увидел. Да разве мука — то счастье глядеть на нее! Дал Господь радость в печали — так прими ее с благодарностью…

А у Смолича Александр очутился чуть не в тот миг, как развернул коня у Юрьева дворища. Оказывается, уж ждали поклониться ему владимирцы. И первым средь них был Смолич, бывший путный Михаилов боярин владимирский. Знать, только с виду был безлюден и глух Владимир-то. Не успели тверичи проскакать от Золотых ворот до Всеволодова дворца, где поселился Юрий, а уж от забора к забору пробежала весть о том, что вошло в город тверское посольство. И как только развернул Александр свой поезд от Юрия, так и встретили его и владыку Прохора горожане по чести. Вон что особо-то умилительно: Юрий во Всеволодовом дворце гуляет, татары под стенами ножи точат, дождь, буря, ветер, грязища, а владимирцы-то верны сердцем, всяк к себе зовет хлеб-соль разделить, чернецы ростовскому епископу руки целуют, молят их монастырь милостью не оставить… То-то велико и непонятно русское сердце: в славе твоей от тебя отвернутся, но в погибели, в скорби и унижении встанут рядом с тобой…