Долгие сумерки путника

Но зато шлем с его украшениями являет комически живое зрелище — из-за множества приспособлений для забрала и подбородника. Вмятины на шлеме были получены и в бою, и когда он катался в проклятом льяле[18] корабля «Комунерос», в трюме которого меня везли в кандалах из Парагвая.

В ночной тишине этот несчастный и уже далекий Альвар слушал из своей «каюты-камеры» за перегородкой из плохо сколоченных досок текомы[19], как катался туда-сюда его шлем по льялу с мочой и помоями. То был мрачный ритм, ритм протеста. Когда у корабля подымалась корма, шлем начинал катиться вниз, ударяясь о доски, как скованный зверь, пока очередной раз не тонул в нечистотах в темноте сточной трубы.

Донья Эуфросия очистила потемневшую сталь шлема смесью земли, пемзы и уксуса, потом смазала оливковым маслом. Теперь он сверкает на солнце, красуясь на том склоне крыши, что выходит к Хиральде[20]. Гляжу на него и уверен, что он тоже смотрит на меня из тени под откидным забралом, из пустоты прошлого.

Когда вблизи Бразилии, у берегов острова Санта-Каталина поднялась ужаснейшая буря, бушевавшая четыре дня, наш «Комунерос», спустив все паруса, начал трещать под натиском волн. В таких случаях люди чувствуют свою ничтожность, беспомощность. У многих страх меняет характер. И Алонсо Кабрера, мой мучитель, мой палач, спустился в темный трюм, открыл запоры и упал перед жалким подобьем человека, каким я был, стал меня целовать и лизать мне ноги, как побитая собака, сломленный чувством вины.

«Успокойтесь, Кабрера, не сходите с ума, хватит с вас того, что вы преступник». Но он только хныкал, и я понял, что он действительно рехнулся. Он обещал передать мне управление кораблем, лишь бы прекратился ураган (как это называют в Америке). Вместе со своим помощником они стали сбивать молотком кандалы, которые он сам с лицемерным смехом замыкал в Асунсьоне[21]. Еще и подгонял матроса Маносальваса, вперемежку с просьбами о прощении: «Все, что я делал, сеньор, это только ради денег и ради власти», — и всхлипывал визгливо, точно шлюха.

Меня вывели на палубу как святого или как ангела-хранителя. К счастью, всего через два-три часа шторм начал стихать, и вся команда, будто овцы, сбилась в кучу, чтобы молиться, ни дать ни взять старые святоши, спасшиеся от чумы.

Этому же Маносальвасу я приказал открыть льяло, выловить и отмыть мой шлем, который теперь сверкает напротив Хиральды.

Свинья завладела всем. Это самая заметная власть в городе моего детства. Не осталось почти ничего от Севильи, которой гордилась моя мать, от славы семьи Кабеса де Вака. Среди бесчисленных оидоров[22], мелких адвокатов и канцелярских крыс затерялась спокойная, благородная жизнь времен моего детства. Иногда я прохожу мимо нашего родового дворца. Теперь его разделили. Главное здание купил фламандский торговец ювелирными изделиями. Задняя часть усадьбы, со всеми патио для слуг и рабов, куплена некими французами, занимающимися выделкой шкур, вывезенных из Америки, которые расходятся потом по всей Европе. Они поставляют разным королевским дворам меха ягуаров, серебристых лисиц, соболей и норок.

Осторожно, с оглядкой, я забрался на горку тюков, подготовленных к отправке, и оттуда в сумерках попытался разглядеть лимонное дерево моего детства, возвышавшееся в саду, где я в час сиесты переживал воображаемые битвы, приключения, открытие новых земель. Я смутно увидел оголенный, безлиственный ствол, окруженный столами из грубых досок, за которыми от зари до зари трудились скорняки. Я мысленно представил себе пространство, казавшееся когда-то безграничным и полным тайны. Видимо, там сохранились с прошлых времен кадки для цветов, но теперь в них держали едкие растворы и краски. Прежний просторный двор как будто невероятно уменьшился. Воспоминания детства оживают, и мне представляется, что нынешняя реальность нереальна. Кажется, что лимонное дерево замерло или агонизирует среди дрянных жидкостей, изготовленных французской промышленностью. Я говорю себе, что больше никогда не решусь подойти к этому умершему дворцу моего детства…