Долгий двадцатый век

Независимо от того, соглашаемся мы или нет с деталями или даже основной идеей рассуждений Шумпетера, нет никаких сомнений в том, что капитализм большого бизнеса, при всех своих ограничительных практиках, за последние пятьдесят лет был таким же успешным, как и любой другой ранее существовавший капитализм. Но вопреки ожиданиям Шумпетера капитализм большого бизнеса получил возможность раскрыть весь свой потенциал роста именно благодаря лучам славы и пожару Второй мировой войны. Большой бизнес воспользовался этой возможностью, но сама возможность была создана (американским) большим правительством, которое выросло во время войны и стало еще больше, отвечая на вызов, брошенный ему коммунистической революцией в Евразии.

Писавший в то же время, что и Шумпетер, Карл Поланьи сосредоточил внимание в большей степени на правительстве, а не на бизнесе и выдвинул тезис, прекрасно дополнивший тезис Шумпетера. Если мишенью Шумпетера было предполагаемое превосходство мифической конкурентной эпохи капитализма, то мишенью Поланьи была идея XIX века о саморегулировании рынка. Эта идея, утверждал он, была «настоящей утопией».

Подобный институт не мог бы просуществовать сколько–нибудь долго, не разрушив при этом человеческую и природную субстанцию общества; он бы физически уничтожил человека, а среду его обитания превратил в пустыню. Общество, что вполне естественно, принимало меры самозащиты, но любые подобного рода меры причиняли ущерб принципу саморегулируемости, вносили дезорганизацию в хозяйственную жизнь, подвергая таким образом опасности общество, но уже с другой стороны. Именно это противоречие заставило рыночную систему развиваться в одном, жестко определенном направлении и в конце концов разрушило ту социальную организацию, для которой данная система служила фундаментом (Поланьи 2002: 13–14).

Комментируя социальные катастрофы, которыми сопровождалась окончательная ликвидация в 1930‑х годах мирового порядка XIX века, Поланьи утверждал, что:

единственной альтернативой для этого опасного положения было установление международного порядка, который мог бы опереться на организованную силу, стоящую выше принципа национальных суверенитетов. Но такой шаг, разумеется, был в ту эпоху совершенно немыслим: ни одна европейская страна, не говоря уже о Соединенных Штатах, не пожелала бы подчиниться подобному порядку (Поланьи 2002: 34).