Долгий, крепкий сон

В Лос-Анджелесе, как и в Нью-Йорке, есть своя большая и пестрая хасидская община. Хасиды — самые ортодоксальные из всех евреев, они исполняют предписания иудаизма до последней буквы. Хасиды носят традиционную еврейскую одежду. Мужчины ходят в черных сюртуках и всегда с покрытой головой. Женщины одеваются скромно, в длинные платья с рукавами ниже локтя, и прикрывают волосы париками и шляпками. Хасиды во всем следуют указаниям своего духовного лидера, ребе. Хасидизм объединяет несколько разных общин, членов которых, если вы разбираетесь в этом лучше меня, можно даже различить по характерному стилю одежды. Так, мужчины определенных общин могут носить короткие брюки или меховые шапки, а женщины — черные колготки или скромные светлые чулки.

Хасиды отличаются от обычных ассимилировавшихся евреев примерно так же, как аманиты[6] — от прихожан местной англиканской церкви.

Так как цены на жилье в нашем районе сравнительно невысоки, а двухэтажные коттеджи — большие и удобные, здесь обосновалось большое количество хасидов Лос-Анджелеса. Хэнкок-Парк может похвастаться не одной иешивой и синагогой, и здесь всегда можно найти даже «кусочек селедки», как говаривал мой дед, если это не суббота. В субботу все многочисленные кошерные бакалейные лавки и магазины непременно закрываются до воскресенья. Но это все-таки Лос-Анджелес, город абсурдов и контрастов, поэтому в самом сердце хасидского анклава расположился огромный супермаркет «Бекон и ветчина». Поди пойми.

С хасидами я почти не сталкивалась. Они держатся обособленно. Женщины-хасидки редко водят малышей в парк, а ребята постарше уже гуляют сами по себе. В этом хасидские дети сильно отличаются от остальных детей района, которых мамы — бывшие юристы и биржевые маклеры — возят с четко организованных детских праздников на занятия музыкой, затем балетом, затем футболом.

— Простите, ребята, — сказала я, сдвигая коляску так, чтобы они могли проехать.

— А почему мальчики так смешно одеты? — спросила Руби.

— Они не смешно одеты, дорогая. Просто на них ермолки и цицит.

— Нет, смешно. А что такое ямока и титит?

— Ну, может, чуть-чуть и смешно. Ермолка — это маленькая шапочка, а цицит — длинные кисти поверх штанов. Это — особая одежда, которую носят евреи.

— Но мы евреи, а такого не носим.

— Да.

И что тут сказать? Потому что мы плохие евреи?

Я отделалась фразой, которую любила повторять воспитательница из реформистского еврейского детского сада, куда ходила Руби:

— Все по-разному выражают свою веру.

— Мы празднуем Рождество.

— Ну, не совсем. Рождество мы празднуем не потому, что мы евреи, а, скорее, потому, что мы христиане. Или что-то вроде того. Смотри, какая собачка!

Хорошо, что трехлетние дети, как правило, еще не понимают, когда их матери отчаянно стараются перевести разговор на другую тему. Руби и Исаак — дети от смешанного брака, и хотя сейчас такие браки — обычное дело, время от времени это приводит к таким вот неразрешимым вопросам. Моего мужа Питера можно с некоторой долей сомнения назвать протестантом и, определенно, не слишком религиозным. Более всего он склонен верить в Санта-Клауса и Рождественского Кролика. Да и моя приверженность иудаизму, который главным образом ассоциируется с Вуди Алленом[7] и комплексом вины из-за любви к бекону, ненамного выше.

Впереди мальчишки уже столпились вокруг жизнерадостного щенка золотистого ретривера на поводке. Рядом, подпирая дерево, талантливо изображал скуку его хозяин — юное создание неопределенного пола, все в пирсинге.

Один из мальчиков протянул щенку ладонь и, пока тот ее обнюхивал, сказал:

— Хорошая девочка.

— С чего ты йешил, что это девочка? — тут же выдал другой, причем с таким еврейским акцентом, что этот восьмилетний парнишка на роликах показался уменьшенной копией моего двоюродного дедушки Моси.

Мы с коляской обогнули хасидских мальчишек и зашагали дальше по улице. Скоро мы дошли до угла бульвара Лa-Бри, где располагалась небольшая кошерная лавка.

— Ну, Руби, хочешь золотой? — Мы с Руби питали слабость к шоколадным монетам в золотой фольге, которые раньше можно было достать только в канун Хануки.[8] Теперь в нашем квартале они продавались круглый год.

— Да! Хочу!

Мы добрались до входа, и я, перегнувшись через коляску, попыталась дотянуться до ручки. Не тут-то было. Я обошла коляску и открыла дверь, но тут же пришлось бегом догонять коляску, которая уже катилась вниз по улице. Дверь захлопнулась. И это двадцать первый век! Сейчас все двери уже должны быть оборудованы теплочувствительными датчиками и бесшумно раздвигаться сами. К тому же у всех нас должны иметься личные антигравитационные подушки, чтобы громоздкие двойные детские коляски канули в Лету.