Долгий летний праздник

Он видит моё недоумение и спешит объяснить.

— У меня есть внебрачный сын, — говорит он. — Ещё до женитьбы… до рождения Стефани…

Ему тяжело об этом говорить.

— Вы мой друг, я хочу доверить вам эту тайну, — произносит Брион. — Я думал рассказать Мариэль… но нельзя рассказывать женщинам о своих грехах…

М-да, старый забытый этикет. Сейчас женщины сами расспрашивают о ваших прегрешениях. Причём с нескрываемым любопытством, дабы рассказать подружкам. Ладно, Мариэль особа утончённая. Просто удивительно. Хотя… именно такие и ввязываются в авантюры. Тут нужен ум, а ум часто сочетается с утончённостью. Да, она не станет слушать рассказики о былых грешках.

— Вы хотите его признать? — спрашиваю я. — Так в чём же дело?!

— Всё не так просто, — говорит Брион. — Я не знаю, где он… Понимаете, мне кажется, это он убил моего брата!

Я смотрю на Бриона. Весьма любопытная версия.

— Вы говорили об этом Робеспьеру? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает Брион. — Не знаю, следует ли об этом говорить… Лучше не стоит…

— Почему? — удивляюсь я.

— Если его найдут, то повесят за убийство моего брата, а вдруг он невиновен, — рассуждает Брион. — Думаю, Стефани он не тронет. Если бы ему надо было её убить, он бы давно убил… Если ему и нужна смерть, то только моя. Поделом, я её заслужил. Я виновен перед ним.

— Гоните эти мысли! — советую я.

Хотя в этих словах что–то есть.

Я, Антуан Барнав, доволен результатом.

Протест против петиции — отличный предлог для ухода и открытия своего клуба.

С нами покинуло Клуб 303 человека! Мы обосновались в монастыре фельянов.

Место выбрано не случайно. Любой изучавший историю Франции поймёт аллегорию: в XVII веке монахи–фельяны стали единственным монашеским орденом, сохранившим верность слабовольному королю Генриху III, тогда как другие (якобинцы) стали подстрекателями, соучастниками цареубийцы Жака Клемана.

Мы теперь «Общество друзей Конституции, заседающее у фельянов» или просто фельяны!

Я и Дюпор пришли к Ламету, дабы составить послание нашим «друзьям» якобинцам. В этом письме мы излагаем причины нашего ухода. Это очень важный документ, его текст прочтёт вся Франция!

— «Декларация, адресованная якобинцам, оставшимся в старом Клубе»! — произношу я название.

Мои коллеги кивают.

Я начинаю читать черновые наброски:

— Основная причина образования Клуба фельянов — это неподчинение части членов Якобинского общества законной власти, допуск на заседания посторонних лиц, высказывавших самые крайние суждения, не способствовавшие миру, единению и подчинению закону, — я имею в виду Дантона, Бриссо, Демулена и прочих взбесившихся оборванцев. — Поэтому якобинцы не могут больше именовать себя друзьями Конституции».

— Неплохо, — кивает Ламет, — но нужен конкретный пример их непослушания закону!

Он прав.

— Пример рядом, — отвечаю я. — Позиция, которую Робеспьер и его друзья заняли в деле о личности короля. Они поддержали петицию, когда был провозглашён декрет о неприкосновенности королевской особы.

— Да, — согласен Дюпор. — Вина якобинцев состоит в том, что они продолжили обсуждение этого вопроса, когда решение по нему уже было принято Собранием. Вот так лучше сформулировать.

Я согласен, вписываю эту фразу.

— Более того, их выводы не совпали с выводами законной власти, решившей, что король виновен лишь в глазах общественного мнения, перед законом же должны нести ответственность его советники, — добавляет Ламет.

Тоже подойдёт.

— Переходим к обвинительной части, — говорю я. — Якобинцы виновны в том, что они опротестовали решение законной власти, в силу чего фактически встали на сторону открытых врагов революции.

— В точку! — одобряет Дюпор. — «Враги революции» — это на кого угодно подействует.

Остаётся заключение. Нужно сказать о своей верности закону и революции!

— Вышедшие из Якобинского клуба его члены вновь дают клятву верности закону и нетерпимости к «мятежникам»! — предлагаю я.

— Надо бы сделать шаг к примирению! — советует Ламет. — Может, другие якобинцы последуют нашему примеру! Напишите, что мы знаем, что среди вас ещё остаются наши братья, мы не теряем надежду на наше всеобщее единство.

Хм… тоже верно! Чем больше людей примкнёт к нам, тем лучше.

Мой взгляд падает на картину в гостиной. Я отвожу глаза. Очередное новомодное безвкусное страшилище. «Радость утра» называется. М-да… Я бы прибил табличку «Радость дальтоника».

— Кто художник? — спрашиваю я Ламета.

— Августин Лесот, — отвечает он так, точно его поймали за воровством.

— Модный, наверно, — предполагаю я.

— Да, — кивает Дюпор. — Очень. Надо бы и мне прикупить его картину.

Я просматриваю записи. Теперь нужно переписать в единый текст, отредактировать и в печать!

Берегись, Робеспьер! Что ты ответишь на этот документ!

Я, Макс Робеспьер, взволнован. Собрание издало закон, снимающий вину с короля. Теперь Луи Тупой неприкосновенная особа. Этого следовало ожидать. Для виду законодатели обвинили во всём «похитителей» короля — генерала Буйе и его сообщников, которые уже давно за пределами Франции.

Ко мне подходят Роберы.

— Что вы решили? — спрашивает меня Луиза.

— Забрать петицию из типографии, — говорю я.