Долгий марш

Да, все дело было в этом потрясении, когда после шести лет упорядоченной, тихой жизни - тем более тихой, что он решил, будто война навсегда ушла в прошлое, - Калвер вдруг очутился в новом мире, мире ледяных ночей и полдневного зноя, суматохи, кочевья, погони за несуществующим врагом, который вечно ускользает, но не дает покоя, - зловещей гонки по болотам, по изрытым воронками полям, по долинам чужих ленивых речек. На картах, разрисованных яркими стрелками, воображаемыми танками и пушками, этот враг назывался Агрессором, и, хотя никакой агрессии в помине не было, он убегал от них, а они все гнались и гнались за ним и слали ему вдогонку мины и снаряды. Пятичасовая передышка, пять часов в палатке среди рощи, под конец такой обжитой, знакомой, как будто всю жизнь в ней провел, - и снова он покидал командный пункт, чувствуя себя одиноким, от всего оторванным, снова пускался за призрачным врагом в неизведанные чащобы и топи. Усталость давила на его плечи, словно тяжелая рука, он даже утром просыпался усталый - если вообще удавалось заснуть. Из-за их беспрерывного кружения солнце металось по небу, как шальное, и он, измученный до одури, никогда толком не знал, утро сейчас или вечер. Переходы и сумятица наполняли его тревогой, которая была бы немыслима шесть лет назад, а теперь еще больше увеличивала усталость. Даже палатка с ее преходящей, минутной оседлостью ничем не напоминала ему дом, по которому он так стосковался, - слишком в ней было холодно, слишком похожей на гроб казалась она, когда он сидел в ней, то и дело вздрагивая от страха.

Потом он подумал, что и в самом деле боится марша, пятидесяти восьми километров - не из-за расстояния, оно вообще не укладывалось в голове, просто он знал, что не выдержит. Маникс заразил его страхом. И он спросил себя: похож ли страх Маникса на его собственный страх; ведь как бы ни проклинал он армию, морскую пехоту, вполне может статься, что извращенная гордость, которую вливали в них по капле, заставит его идти до тех пор, пока он не свалится, и боялся он не расстояния, а того, что свалится. Он поглядел на Маникса и спросил:

- Эл, ты сможешь пройти?

Маникс сильно хлопнул себя по колену. Казалось, он не слыхал вопроса. Головокружение прошло, Калвер встал и поднес застывшие руки к лампе.

- Если в полку и в дивизии пронюхают про это дело, наверняка вставят фитиль паршивцу, - сказал Маникс.

- Они уже знают. Сказали - валяй.

- Брось. Откуда ты взял?

- Он сам сказал, еще до твоего прихода. Говорит, что радировал на базу, просил разрешения.

- Паршивец.

- Сам бы он не посмел, - сказал Калвер. - Не пойму только, почему они согласились.

- Свинья. Скотина. Это он не из-за штабной роты. Сам знаешь. Отличиться хочет. Закаляю, мол, людей.

- Все же есть одно утешение, - помолчав, сказал Калвер. - Если только оно тебя утешит.

- Какое еще утешение?

- Каменный Старик, или как там его зовут, сам пойдет с нами.

- Ты думаешь? - с сомнением спросил Маникс.

- Конечно. И ты так думаешь. Он не посмеет ехать на машине.

Маникс помолчал. Но он, казалось, был одержим идеей, что в каждом поступке Темплтона кроется злой умысел.

- Ну и сукин же сын. Он в этих походах - как рыба в воде. Он шесть лет по болотам бегал, упражнялся, пока нормальные люди, вроде нас с тобой, сидели дома и жили в свое удовольствие. Он да Билли Лоуренс. Два сапога пара. Где уж штатским тягаться с ними. Господи! А Хоббс? Ты только посмотри на этого радиста, на Хоббса. Да он через две минуты ноги протянет...

Он вдруг встал, потянулся и голосом, сдавленным от зевка, сказал:

- А-а-а, ну их на... пойду покемарю, что ли.

- Давай.

- Постель больно хороша. Плащ да куча иголок. У меня зад стал от песчаных блох как шахматная доска. Вот бы Мими на меня посмотрела. - Он замолчал и потер воспаленные глаза. - Да, - сказал он, мигая и вглядываясь в циферблат часов, - пойду, пожалуй. - Без особой сердечности он хлопнул Калвера по спине. - До завтра, браток. Не тужи. - И, мурлыча "Сидел я там полвека", неловко, по-медвежьи выбрался из палатки.