Долгий путь

Впрочем, в этот вечер я уже не могу разобрать, что мне приснилось: то, что было раньше, или то, что происходит теперь.

— «Не пробуждайте нынче ночью спящих», — говорю я.

— А это что? — спрашивает Зигрид.

— Стихи.

— Таких коротких стихов не бывает, — говорит она. Я улыбаюсь ей.

— Die deutsche Gründlichkeit, die deutsche Tatsächlichkeit[36]. Туда их растуда, ваши немецкие добродетели!

Она чуть заметно краснеет. — Ты пьян, — говорит она.

— Еще нет.

— Но при чем тут я?

— Ты?

— Отчего ты взъелся на меня? — допытывается она. Я отпиваю глоток из второго стакана, который мне подали. — Потому что ты — это забвение, потому что твой отец не был нацистом и вообще нацистов отродясь не бывало. И Ганса они не убивали. И не надо пробуждать нынче ночью спящих.

Она качает головой. — Ты опьянеешь, — говорит она.

— Я никогда не пьянею.

Допиваю второй стакан, заказываю третий.

Какие-то люди входят и выходят, какие-то девицы громко хохочут, музыка, звон стаканов — до чего ж сумбурен этот сон, куда я угодил после пробуждения. Что бы мне такое сделать?

— Почему ты грустный? — спрашивает Зигрид.

Я пожимаю плечами.

— Я не грустный, — говорю я. — Что значит грустить?

— Ну несчастный.

— А что такое счастье?

— Я говорю: несчастный. Не счастливый, а несчастный, — говорит она.

— Разве это не одно и то же?

— Конечно, нет.

— А по-моему, то же самое, только наизнанку.

— Ничего подобного, — говорит Зигрид.

— Ты меня удивляешь, Зигрид. Ты не дочь доктора Хааса, а разбираешься в таких вещах.

Но она не хочет менять тему разговора.

— Никакая это не изнанка, — говорит Зигрид. — Это две совершенно разные вещи, счастье и несчастье.

— А что такое счастье, Зигрид? — спрашиваю я, а сам думаю, смог ли бы я ответить на этот вопрос.

Затянувшись сигаретой, она размышляет.

— Это когда по-настоящему чувствуешь, что живешь.

Отхлебнув коньяку, я гляжу на нее.

— Когда с такой остротой чувствуешь, что живешь, ну хоть кричи, — говорит она.

— Пожалуй, — говорю я. — От боли.

Ее зеленые глаза смотрят на меня с неподдельным удивлением. Видно, она не может взять в толк, каким образом уверенность в том, что ты живешь, чувство полноты бытия может иметь какое-то, хотя бы самое косвенное, отношение к мукам бытия.

— Например, по воскресным дням, — говорю я.

Она ждет продолжения — его не будет.

— Warum am Sonntag?[37]— допытывается она.

Может, она и впрямь ничего не знает, может, она и впрямь не догадывается, что такое воскресные дни на лесной опушке у колючей проволоки, когда за нею видна деревня, над которой стелется мирный дымок, и петляет дорога, и тянется тюрингская равнина, богатая и плодородная.

— Давай лучше потанцуем, а потом я объясню тебе, что такое счастье. — Она с улыбкой встает, качая головой.

— Ты этого не знаешь, — говорит она.

— Чего этого?

— Про счастье, — говорит она. — Что такое счастье.

— Почему?

— Не знаешь — и все.

— А представь, что знаю, — это долина Мозеля.

— Вот видишь, — говорит Зигрид. — Ты все время вспоминаешь.

— Пожалуй, наоборот, я все время забываю.

— Не все ли равно, — говорит она. — Вспоминаешь, забываешь, но главное для тебя — прошлое.

— Ну и что?

Мы переходим в ту часть зала, где танцуют.

— А счастье, я тебе уже сказала, всегда в том, что сейчас, сию минуту.

Я держу ее в объятьях, мы танцуем, меня разбирает смех. — Твоими устами да мед пить, — говорю.

Я держу Зигрид в объятьях, это и есть то, что сейчас, но думаю я о том, что ей пришлось покинуть свою родину, свою семью из-за бремени того самого прошлого, которое она не хочет принимать на свой счет, — ни единой его частицы, ни хорошего, ни дурного, ни ради расплаты, ни ради урока, — наоборот, она старается стереть это прошлое чередой поступков, которые завтра ни к чему не обязывают, чередой дней, не имеющих связи с тем, что было вчера, — это просто дни, ночи, калейдоскоп дней и ночей, и конечно, здесь, в этих барах, среди всей это неприкаянной богемы никто не спросит с нее отчета, не потребует правды о ее прошлом, о прошлом ее семьи, ее родины, она с легким сердцем могла бы быть дочерью доктора Хааса и позировать для модных журналов, а по вечерам танцевать и наслаждаться счастьем, то есть острым ощущением того, что она живет.

— Ты слыхала про Арозу?

Она мотает головой — нет.

— Это в Швейцарии, — говорю я. — В горах.

— Раз в Швейцарии, значит, в горах, — рассудительно замечает она.

Что верно, то верно.

— Ну и что же там? — спрашивает она.

— В Арозе, в горах, есть шале, а на нем — на фасаде — красивая надпись готическими буквами.

Но Зигрид не проявляет особого интереса к разноцветной готической надписи на фасаде шале под горным солнцем Швейцарии.

— Glück und Unglück, beides trag in Ruh’,
Alles geht vorüber und auch Du[38].

— Это и есть твоя надпись? — спрашивает она.

— Да.

— Мне она не нравится.

Музыка кончилась, и мы ждем, пока на проигрывателе сменят пластинку.