Долгий сон

— Миссис Таккер, по завещанию вы — опекун сына, но во всем, что касается повседневных дел, канцлерский суд будет его поддерживать. Адвокат Хит, надо полагать, не сегодня-завтра представит туда бумаги. А по ним Пуп имеет право продолжать деловые отношения с Мод Уильямс, — объяснил Джим.

— Каким надо быть дураком, чтобы так распорядиться, — объявила Эмма.

— Папу еще не похоронили, а он для тебя уже дурак! — пристыдил ее Рыбий Пуп.

— Ничего, я похлопочу, чтобы изменили это завещание, — зловеще пригрозила Эмма.

— Ха-ха! — разразился презрительным смехом Рыбий Пуп. — Ты, мам, уж лучше не лезь не в свое дело. Если я не буду собирать деньги, начальник полиции захочет узнать, кто это мне мешает.

— В этовам правда опасно входить, — сказал Джим Эмме.

— Но что ж мне делать? — спросила Эмма.

— Так ты, значит, рассчитываешь получать деньги с Мод? — спросил Джим.

— Уж это моя забота, — огрызнулся Рыбий Пуп.

— Ну и кончишь, как Тайри, — предсказала Эмма, — уложат и тебя белые пули! Послушай меня, сынок. Мы знаем больше тебя; на то мы старше. Белые только тогда дают тебе загребать для них жар, когда могут в любую минуту тебя раздавить.

Что они к нему привязываются, он сам по себе.

— Ничего, меня не раздавят, — угрюмо сказал он.

— Ты что, уж не веришь ли белым полицейским? — спросил Джим.

— Никому я не верю, — сказал Рыбий Пуп.

Эмма встала, сердито сверкнув глазами.

— Ну, я вот что порешила с Божьей помощью, — объявила она. — Я тебе мать. Я тебе жизнь дала. Растила тебя, кормила, старалась научить, что хорошо, что худо. И пока ты под этой крышей, ты с Мод Уильямс знаться не будешь!

Черный мир ополчился на него, оспаривая его право вести дела с белым миром после расправы, которую этот белый мир учинил над ним, но Рыбий Пуп не желал подчиниться. Джим и Эмма требовали, чтобы он связал свои надежды с той жизнью, какою живут они, — жизнью, которую он презирает, ибо это жизнь в страхе и позоре. Получалось, что он заодно с врагом и против своего народа, а между тем он ненавидел этого врага, потому что умел видеть себя и свой народ такими же, как их видел враг.

— Мама, не говори так! — вскричал он.

— Только так. Мне все равно, что там у Тайри в завещании.

— Там сказано, чтоб я собирал деньги! — крикнул он. — Я тебе не подчиняюсь! Может быть, мне вообще уйти?

— Если не хочешь слушаться, уходи! — бросила ему Эмма.

— Ладно. Я уйду! Посмотришь! — Он с вызывающим видом шагнул в коридор.

— Пуп! — Джим, встав, пошел за ним.

— Ты только не ввязывайся, Джим! Твое дело — управляться в конторе!

— Я знаю, Пуп, — сказал Джим. — Ты — хозяин. Просто я старше…

— Не надо, пускай уходит! — кричала Эмма. — Дурака все равно ничему не научишь. Видел, чем кончил Тайри, и все равно не образумился!

— Я сейчасухожу, сегодня! — объявил он, чувствуя, что не может здесь больше оставаться ни минуты. — У меня снята квартира на Боумен-стрит, перееду туда!

— Сделай милость! — не сдавалась Эмма. — Я не позволю устраивать под моей крышей контору по содержанию вертепов!

— Все, я пошел за вещами, — буркнул Рыбий Пуп.

— Ни до чего ты в этом доме не дотронешься без моего разрешения, — бушевала Эмма, уже не зная удержу в своем благочестивом негодовании.

— Что же, и вещи нельзя забрать? — оторопел он.

— В этом доме распоряжаюсь я. — Эмма оставалась непоколебима.

— До завтра, Джим, увидимся в конторе, — сказал Рыбий Пуп.

— Погоди, — окликнул его Джим. — Я с тобой.

— Завтра в конторе, сказано! — гаркнул Рыбий Пуп, грохнув парадной дверью так, что задребезжали филенки. Он трепетал от гнева, и все же полон был тайного торжества. Он сделал первый шаг навстречу будущему, которое манило его с такой же силой, с какой отпугивало от себя.

XXXV

Оплакивал ли Рыбий Пуп Тайри? И да, и нет. Ненавидел ли, положа руку на сердце, тех, кто его убил? Да нет, едва ли. В своем отношении к отцу он слишком часто руководствовался тем, как относятся к Тайри белые, и оттого слишком много рассудочности было в его сыновней любви. Он был исполнен глубочайшего сострадания к Тайри, слишком хорошо зная, сколь безнадежна была жизнь отца в сравнении с жизнью белых, подмявших его под себя. Он не мог забыть Тайри, как не мог бы забыть самого себя, ведь в известном смысле Тайри был как бы тенью его самого, отброшенной миром белых, всевластным миром, который был его проклятьем и его мечтой. И потому, не умея по-настоящему скорбеть о Тайри, он все же подсознательно строил свою жизнь как памятник скорби о нем и одновременно как невольное свидетельство преклонения перед его убийцами.