Долгий сон

— Фарт? Фарт — это удача, это когда тебе что-нибудь отломится за здорово живешь, — посмеиваясь, полублагодушно, полурассеянно сказал отец.

— А могут у человека украсть фарт?

— Если и могут, ты о том не узнаешь, а когда узнаешь, будет поздно.

Наступила тишина.

— Возьмешь, например, и найдешь доллар на улице, а, пап?

— Да, Пуп, это будет самая настоящая удача.

— Тогда у меня удача, я нашел, — тихонько соврал он, вытаскивая доллар, который ему дал белый.

— Ба, теперь у тебя целых два. — Отец взглянул на него недоверчиво. — Где, говоришь, ты взял этот второй доллар?

— Я же сказал, на улице…

Отец смотрел на него в упор.

Пупа вновь пробрала дрожь, он чувствовал, что все его вранье можно прочесть по глазам.

— Сын, ты ведь не у мамы взял этот доллар, правда?

— Ой, что ты, — испугался он, удрученный тем, что его заподозрили в воровстве.

— Тогда откуда он у тебя?

— Нашел в подворотне.

— Обронил кто-нибудь, — задумчиво сказал отец. — Ты спрашивал, не потерял кто?

— Не, пап. Да там и не было никого, только какие-то белые…

— Они-то видели, как ты его подобрал?

— Ага, — не моргнув, соврал он опять.

— И не сказали ничего?

— Сказали, надо же, какой фарт — и больше н-ничего, — запинаясь, проговорил он.

— А-а, вот ты почему спрашивал, что значит фарт, да? — отец усмехнулся. — Ты, Рыбий Пуп, малый не промах. Оставь себе этот доллар. Белый обронил, ты нашел, стало быть, от его фарта кое-что перепало тебе, понял? Кто знает, вдруг да ты из тех, кому в жизни бывает удача. — Он нахмурился. — Значит, никто ничего не говорил, когда ты подобрал этот доллар?

— Не-а, — соврал он, а дрожь в правой руке все не унималась.

— Ну и ладно, сынок. Назад доберешься один?

— Доберусь, — сказал он, пряча деньги в карман. Идти было страшно, но и признаться, что страшно, — тоже.

Отец довел его до тротуара. Он свернул за угол, и тут же ему перехватило горло, он зашмыгал носом, беззвучно, без слез. Ему пришлось врать отцу, ради отца, ради себя — хорошо хоть, что он врал не напрасно.

III

Пуп стоял на ступеньках у своего дома и маялся. Мать, в косынке, в ситцевом платье, возилась, поправляя ему галстук, одергивая воротничок рубашки, вкрадчиво приговаривая:

— Слушай меня хорошенько… Ступай в похоронное бюро, скажи папе, что заезжал мистер Кантли. В шесть мистер Кантли заедет еще, надо, чтоб папа был дома.

— Понятно, мама, — буркнул он, возмущенный, что с ним обращаются как с глухонемым дурачком.

— Ну-ка, что тебе велено сказать папе?

Он набрал побольше воздуха, насупил брови, сосредоточиваясь, и повторил.

— Верно, — одобрительно сказала мать. — И возьми на ужин хлеба у мистера Джордана. И как будешь переходить Перкинз-стрит, стань и…

— …погляди сперва налево, потом направо, — лукаво, хоть и не в полную меру своего пренебрежения передразнил он.

— Ты что, грубиянничать мне вздумал, мальчишка?

— Не, мам, — малодушно отступил он. — Я не грублю.

— Слышала я, что ты сказал и как сказал… Ступай уж. — Она чмокнула его в щеку и подтолкнула легонько.

Он сошел со ступенек, чувствуя на себе ее взгляд и оттого двигаясь скованно. Но за первым же поворотом к нему вернулась уверенность в себе, он вздохнул, с удовольствием ощущая, как ласкает босые пальцы дорожная пыль. Присутствие матери всегда связывало его, вот с товарищами было легко, весело. Всего лишь недолгих семь лет были у него за плечами, но он уже знал, как расположить человека к себе, обезоружить мягким взглядом своих карих глаз. Встречаясь с враждой или неприязнью, он никогда не лез напролом, он брал исподволь, улыбкой и добивался в конце концов своего. Большей частью он держался застенчиво, одно только было способно разозлить его всерьез: когда кто-то давал ему почувствовать свое превосходство или выставлял дураком. Сейчас, например, он имел зуб против Тони, этот поганый горлодер, как донес ему Зик, смошенничал, когда выиграл у него один из самых красивых шариков с агатовым узором. «Попадись мне, урод здоровый», — пригрозил он мысленно.

Впереди в мареве зноя обозначилась лавка мистера Джордана, на крыльцо набились рабочие с железной дороги — околачиваются, делать им нечего. Теперь не миновать намеков, презрительных шуточек. Родители сколько раз его учили, чтобы не якшался с подсобниками. «Сынок, пускай у нас с ними кожа одного цвета, а они тебе не компания», — говорила мать. Отец выражался еще определеннее. «Я близко не подойду к ним, Пуп, разве когда помрут— да и то потому, что деньги плачены, а так бы нипочем».

— Здрасьте, — пробормотал он, проходя мимо них.

Кто-то невнятно проворчал в ответ: «Здорово», но, когда он вошел в магазин, снаружи грохнул хохот. Рыбий Пуп передернулся. Над ним потешались за то, что он в белой рубашке, что живет в своем доме, за то, что он «Пуп, сынишка Тайри… Да похоронщика, не знаешь, что ли…» Эх, почему нельзя, чтобы он ходил в комбинезоне, как другие мальчишки. Вроде считается, что он этих подсобников лучше, а при них так выходит, словно он распоследний забулдыга. Он подошел к прилавку, вдыхая запах макрели, угольного масла, перезрелых бананов.