Долгий сон

— Фи… — сморщила носик Евгения (раньше — просто Глашка), дуэнья и гувернантка барыни, когда Настасья Ильинична рассказала ей о сцене в допросном сарае. Барыня, юная и весьма хорошенькая особа семнадцати годков, нервно передернула плечами:

— Ну почему же «фи!» Ты не представляешь, моя дорогая, с каким невероятным смаком эта девка… ну, понимаешь…

Евгения снова «фикнула», после чего рассердившаяся Настасья отослала ее и кликнула кого-то из сенных:

— Чего изволите, барыня?

— Позови мне Марфу…

Марфа, крепкая быстроглазая бабенка, исполнительница нечастых, но весьма деликатных поручений барыни и верная, как цепной пес (что было проверено уже неоднократно даже покойным батюшкой), выслушала хозяйку куда более внимательно, чем Евгения, хотя тоже фыркнула:

— Ох, и срамница эта Алена! Не могла уж дотерпеть!

— Ну, может, она и вправду уж никак больше не могла — ее же плеткой!

— Вот кабы кнутом… Не, барыня-Настасьюшка, это окромя порки в девке похоть взыграла, верно вам говорю!

— Откуда же, ее не любить привели, а пороть…

— Оттуда же! Гляди сама, свет-Настасьюшка: конюх, мужик он видный, в бобылях ходит, девка перед ним как есть голышом крутится, во всех видах и передком и задом поворачивается, да еще наедине… Ну, как тут не разгореться девке? Вот и пыталась — и себе послабку сделать, и мужика глядишь окрутить…

— Так ведь ее плеткой, а она про похоть!

— Ой, барынька, не по годам как-то вы говорите. Уж не гневайтесь барской милостью на меня, дуру: где же еще девке себя во всей красе показать можно? Не в постель же прыгать беспутно, а тут вроде и не она сама завлекает, а так уж извеку повелось девок стегать голыми. Опять же — на скамье только спина да зад, ну еще и ляжки видны. А та деваха у столба плетки получала — можно и передок во всей красе показать, и грудки…

— Перестань, Марфа, ну как тебе не стыдно! — раскраснелась Настасья Ильинична. — Все равно стыдно! И главное — больно же как!

— На то и секут, чтоб больно. Вот девка голышом повертится, красоту покажет — глядишь, и боль не такая…

Юная барыня торопливо махнула ей рукой — мол, иди, разговорилась тут. Но заснуть в тот вечер не могла долго…

Спустя неделю, отвечая какому-то внутреннему томлению от осенней скуки, Настасья Ильинична тихонько подошла к боковой клети — горнице и вслушалась: коротко и резко вжикали в воздухе розги, сочно стегали голое тело, сдавленно и коротко, в такт ударам, встанывала женщина. Судя по голосу — молодая, а Настасье почему-то захотелось, чтобы та, кто лежит сейчас на скамье, была еще и красива… как Алена, так взбудоражившая ее сознание в сенном сарае.

Плотная дверь в клети не позволяла видеть, что там происходит, но Настасья и так хорошо представляла себе голое вздрагивающее тело на лавке, мелькание прута и размах крепкой мужицкой руки.

По всему ее телу прокатилась волна странного, острого жжения — что с ней происходило, и сама понять не могла. Но снова поймала себя на мысли — как эта молодая женщина лежит там, несомненно, голая перед мужчиной, беззащитная и подставляет свое тело под боль стегающей розги. И попыталась представить себя на ее месте: вздрогнула, повела плечами и… И вечером снова кликнула Марфу.

— А где сейчас она?

— Кто она, матушка-барышня?

— Ну, эта… Которая в сарае… была с конюхом.

— Алена, что ли? Ну, в птичной, наверное. Она цыплятами занимается. Как подживет спина да задница, ей остаток в сорок плетей дадим — но уж по честному, вот прямо перед птичной, да и всю дворню соберу: глядеть, как срамницу эту порют!

— Нет! — решительно отрезала барышня. — Зови ее ко мне. Немедля. Я уж потом сама решу, прилюдно молодку пороть или келейно. Зови!

…Алена, потупив глаза и робко сложив руки под передником, замерла в дверях. Настасья Ильинична кивнула ей, впуская внутрь и так же кивком велела Матрене прикрыть дверь. Некоторое время молчала, разглядывая Алену: видно было, что они ровесницы, только крепостная девка уже давно созрела женской силой: покрепче в бедрах, круглей в грудях, да и была чуть повыше своей барыни.

Юная барыня неожиданно покраснела, когда сказала:

— Разденься. Совсем.

Девка удивленно взмахнула ресницами, но ослушаться не посмела и быстро скинула сарафан, затем и короткую исподнюю рубашку. Настасья нетерпеливо взяла ее за плечи и повернула спиной к себе.

Тело Алены было исполосовано густо, неровными и часто пересекающимися рядами рубцов: такие следы оставила на ней плетка-треххвостка. Рубцы уже опали, только в тех местах, где было рассечено до крови, виднелись подсохшие корки. Полосы красовались на лопатках, на спине, обнимали весь крепкий круглый зад и спускались до середины ляжек. На боках девки они были заметнее всего — концы плетей загибались, глубоко впечатываясь в тело. Несколько густых полосок протягивались и до грудей: у столба Алена стояла с поднятыми вверх руками и не могла прикрыть груди.

— Спину и зад — понятно, — задумчиво проговорила барышня. — А почему он бил тебя и по ногам?

— По ляжкам, что ли? — удивленно переспросила девка.

— Ну да, по ляжкам, — еще раз покраснев, сбивчиво выговорила Настасья Ильинишна.