Долго и счастливо

Не клеился у меня в тот вечер рассказ. Чувствовал я себя не наилучшим образом, побаливало сердце. С языка срывались слова незначительные, истертые и захватанные. Я говорил: мы сражались, защищали, отражали, овладевали. Угнетала меня дистанция между той незабвенной правдой и немощностью моих слов и фраз. Я прекрасно видел: Тадек почти сразу же заскучал и пожалел о своей просьбе. И только при слове «рифы» встрепенулся. Тадек не знал, что это такое, не сталкивался с ними, даже трудясь над докладом. А мне припомнились те три спокойных дня в Университетском городке, смерть Вичо и других ребят и, наконец, история моего ночного поиска.

— Рифы. Что это такое? — спрашивал Тадек.

Сначала я рассказал ему то, что сам слышал на политзанятиях в нашей роте, которые некогда проводил комиссар Максименко. Я объяснил: рифы — это берберское племя, обитающее в горах Эр-Риф на севере Марокко и прославившееся своими героическими восстаниями, особенно последним, самым крупным, восстанием 1921—1926 годов, которое жестоко, огнем и железом, было подавлено испанцами и французами.

— Это довольно простое дело, сынок, — повторял я давнишние слова Максименко. — Представь себе: те же самые генералы, которые в двадцать шестом году рубили рифам головы и разоряли их деревни, как муравейники, через десять лет пришли к ним и сказали: ступайте теперь на Мадрид, там засели ваши убийцы. И нет ничего удивительного в том, что рифы пошли. И были очень жестоки. Понимаешь?

Он утвердительно кивнул, а я вернулся в Университетский городок, к тем нескольким дням передышки, которые стоили нам шести человек, получивших пулю в лоб, — Вичо был седьмым, вспомнил старика из анатомического театра и, наконец, тот предрассветный час, когда отправлялся на охоту, продуманную, обстоятельно, трезво и спокойно спланированную. При этом объяснил Тадеку, что не питал ненависти к тому человеку.

Он прибыл в Мадрид по своей воле, но прежде всего по незнанию, понятия не имея о людях, которых ему предстояло убивать. А убивать он умел. За три дня прямым попаданием в голову убил семерых — двух чехов, словака, грека, двух сербов и болгарина.

Он сам не ведал, что творит. И погибнуть он должен был именно из-за этого неведения. Я хотел его убить. Требовал от себя этого.

Теперь Тадеуш смотрел на меня с величайшим вниманием.

Я заговорил о той минуте, когда очутился всего в ста метрах от сгоревшей библиотеки, небольшого дома с закопченными стенами, где должен был найти того, кого искал. Моросил мелкий дождик, над городом вновь зачастили взрывы, и земля дрожала без устали. Время шло, но я не ощущал, быстро или медленно. Зарево над Мадридом постепенно меняло оттенок. С востока уже давно пробивались первые лучи мглистого рассвета. А я еще был очень далеко от цели. Все полз — в тени невысокой стены, огораживающей несколько небольших павильонов. Было тихо. Вдруг со стороны противника послышался какой-то разговор, и гортанный голос необычайно отчетливо разнесся по земле. Я замер, уверенный, что меня обнаружили и что я окажусь восьмым в общем итоге последних трех дней. Но потом сообразил: этот короткий обмен фразами прозвучал слишком мирно для того, о чем я думал и чего боялся.

Передо мной была плоская длинная полоса ничейной земли. Несколько кустов, цветочные клумбы, газоны парка, обглоданные огнем обрубки стволов. Увидав все это, я решил отступить. Я попросту просчитался — преодолеть открытое пространство было невозможно. До сих пор я продвигался с величайшей осторожностью и очень медленно. И мерз все сильнее. Куртка на спине промокла от дождя, а руки одеревенели настолько, что мало было бы от них толку, если бы сейчас пришлось хвататься за маузер или за нож. Была, значит, и такая минута, когда я решил вернуться и повернул вспять. Но тут понял, что уже преодоленные восемьдесят или сто метров столь же оголены и смертельно опасны, как и те, которые еще впереди. Поэтому я снова повернул к библиотеке и сказал себе, что вряд ли уцелею, следовательно, не стоит чрезмерно искушать судьбу и заботиться о том, когда погибну — за минуту до рассвета или когда уже рассветет. Я говорил с самим собой тихо или шепотом. Я говорил: иди вперед, пошевеливайся, трусливая падаль, продвигайся дальше, вон до той клумбы, до того дерева, еще дальше, иди, hijo de puta, хрен моржовый, ходячий покойник!

А ведь я боялся. Боялся и шел вперед. Заставлял себя вспомнить развороченный затылок Бранко Водича, рану Вичо, разбитый лоб Иоланиса. Продолжал бояться, но уже и начинал все яростнее ненавидеть охотника-убийцу и палача. Дождь полил пуще, входил в силу. В его нарастающем шуме можно было двигаться быстрее. Кроме того, я хорошо знал, что в этот ночной час и под таким дождем самый бдительный часовой трет глаза, нахохливается, перестает думать, прислушиваться и вести наблюдение. Длится это обычно минуты три-четыре. Но и этого достаточно, если ты готов на все, если ненависть начинает вытеснять страх и собственная жизнь представляется куда менее важной, чем то, чего хочешь добиться любой ценой, а значит, и ценой жизни.