Долгое дело

У Лиды загорелись глаза. Она перестала есть и выпрямилась, забросив волосы назад, подальше с покатых плеч. Перед ним сидела девочка, готовая отгадывать загадки, прыгать через скакалочку и бегать взапуски. Наивная девочка, которой уже за тридцать. Которая полагает, что в прокуратуре загадывают детские загадки про лампочки. Рябинин смотрел на неё, позабыв про салат, и давил радость, которая показалась бы ей беспричинной и от которой он получал наслаждение, — она, слава богу, никогда не повзрослеет. Да и что такое женщина, как не девочка, которая стала женственной. В нём тоже сидел мальчишка, и Рябинин не знал, как это сказывается на его личности, — себя не видно. Но ему нравились люди, которые не запечатали своей детской души жизненным опытом. Душа не окно, быстро не разгерметизируешь.

— Не лампочка.

— «Висит груша — нельзя скушать» всегда была лампочкой.

— Нет, это тётя Груша повесилась.

Секунды три она смотрела на него приоткрыв рот. Потом засмеялась, и обрадованные волосы опять застелили плечи. Она их вновь отбросила, мгновенно перестав смеяться.

— Дурацкая загадка.

— Как раз для следователя, с трупом.

Рябинин принялся за чай — напиток номер один. Он мог пить его всегда и везде. Мог пить как вино, вместо вина, в весёлой компании и уж тем более в одиночестве. Когда Лида на кухне заваривала чай, он из комнаты безошибочно выкрикивал ей сорт. Всё хотел завести чайник в прокуратуре, да как-то стеснялся бегать со стаканами. А чай был бы ему полезнее отдыха. В столовском же буфете стоял импортный никелированный агрегат, пофыркивающий и погудывающий, — теперь все пили кофе. Без молока и сахара. Из маленьких чашечек. Смакуя.

— Ещё налить? — спросила Лида, чуть тревожа голос: третий стакан.

— Конечно.

Чай для Рябинина был не просто напитком. Как многие городские жители, инстинктивно жаждущие связи с природой, он чувствовал её даже в чае. Чай и есть частичка природы. Он пах травами, да и сам был обыкновенным сушёным листом. Стакан чая — его нужно пить только из стакана, — поставленный на солнце, солнцем же и вспыхнет, словно эта звезда плеснула в него свою огненную жидкость, потому что чай жил под солнцем и запас бушующего света не на одну заварку. Для чая не годились маленькие чашечки, вроде кофейных, его там не видно, да и не идёт ему манерность, как, скажем, не идёт писать на маленьких пачках членистоногие выражения «Росглавдиетчайпром». Нужно очень просто и очень кратко — «Чай». Только золотом. Казалось бы, не наше слово, а давно обрусело и стало своим, как «дом» или «хлеб». Есть длинный и нежный цветок «иван-чай». Но нет и не могло быть «иван-кофе» или «иван-какао».

— Ещё? — удивилась Лида, удивляясь этому каждый вечер.

— Последнюю.

— Водянка будет. Может быть, теперь кофейку? — хитренько спросила она.

Если чай Рябинин считал самой природой, то кофе относил к продукту научно-технической революции, к её издержкам. Когда он видел чашку тёмной дегтярной жидкости с ободком жёлтой пены, ему казалось, что её зачерпнули из мутного городского ручья. Тут напечатанное на коробке слово «Ростовкофецикорпродукт» его не коробило. Он не верил любителям кофе, подозревая их в простой приверженности моде.

— Спасибо.

Рябинин поднялся и поцеловал Лиду.

— Что будешь делать? — спросила она.

— Прокурор дал небольшой матерьяльчик. Уж посмотрю сразу, чтобы завтра быть свободным.

— Небольшой? — Она прищурилась, и её серые глаза потемнели: эти большие и небольшие матерьяльчики бывали почти каждый выходной.

— Крохотный, — заверил Рябинин и, чувствуя от чая некоторую тяжесть, прошёл в комнату к своему огромному столу.

Ампирная старинная лампа сияла позолотой, как собор. Он сел в кресло и включил её, хотя в комнате было ещё светло, — для уюта. Жёлтый свет упал на крупно исписанные листки его статьи, а может быть, целой монографии, озаглавленной «Виновное поведение». Для кого писал, кому она нужна… Только для себя, с единственной целью — выговориться, отдать свои мысли бумаге, потому что они мешали, толкали на споры, которые никогда не приносили ему облегчения. Впрочем, статью можно предложить какому-нибудь юридическому журналу.

Он начал разгребать место…

Статью подсунул под папку с выписками и вырезками о достижениях криминалистической техники. Пачку журналов осторожно сдвинул вправо так, чтобы она вторым боком стиснула пачку книг. Пишущую машинку переставил на самый край. Дневник пока заткнул между кипой обвинительных заключений и куском лилового флюорита, который под абажурным светом казался чёрным. Свинцовый кастет, употребляемый как грузик, был отправлен в кучу, второй год растущую в том месте, где стол примыкал к стене: беглые записи, письма, брошюрки, конспекты, фотографии… Перед собой оставил только портрет Иринки, которая сейчас была у Лидиной мамы, — выпросила её пожить в предшкольный год. И от этого у Рябинина частенько портилось настроение и ныло сердце.