Долгое-долгое детство. Помилование. Деревенские адвокаты

Кончилась послевоенная нищета, пришел зажиток, тогда и сложили этот дом. Курбангали сразу сказал: «Дом будет крепенький, маленький», Кумешбике сказала: «Нет, высокий, нет, высокий!» И каждый стоял на своем, никто от своих слов не отказался. Вот так и вырос маленький высокий дом. На улицу два окна смотрят, а во двор — одно. Крыльцо высокое, лесенки крутые. Оно даже удобно вышло — будто смотровая башня. Для Курбангали, который был в колхозе инспектором по качеству, дали раздвинулись, горизонт расширился, и Кумешбике на прохожих глазеть стало еще сподручней.

В Кулуше народ оконные наличники или в белое красит, или в голубое, или в желтое, или в коричневое. У одного Курбангали — красным горят. Когда закончили дом, за краской, чтобы окна красить, он поехал в Уфу. В магазине так продавцу по-русски и отчеканил:

— Давай, парень, самый хороший красный, — и показал три пальца:- Три окошка.

Он-то хотел сказать «краска», но парень как просили, так и дал большую банку, чтобы на три окошка хватило, и такая красная — глаз сосет. Вернулся домой Курбангали, открыл банку и удивился. Однако привередничать не стал, все три окна — и наличники, и рамы, и косяки — взял и выкрасил. Поначалу кто шел мимо, зубы скалил. Но потом притерпелись. На то и человек, чтобы ко всему привыкнуть. А приезжие на улицу Трех Петухов не заглядывают. Если бы и заглянули, что из того? Серебряночка же яркими своими окнами очень даже была довольна. «Наш дом — ну прямо городская красавица с накрашенными губами», — хвалилась она. Отчего же не похвалиться, коли есть чем. Каждые три-четыре года хозяин подновлял окна, но цвета не менял. А если бы покрасил в другой цвет, то, наверное, чем-то обидел людей, аул потерял бы какой-то один свой узор. Разве станет он этот добрый, издалека зовущий бойкий цвет своих окон менять на какой-то другой, вялый и тусклый! Случись это — народ бы не принял такую безвкусицу и произвол.

Положили покойника на кладбищенские носилки, осторожно спустили по крутым ступеням и понесли вдоль улицы к последнему его становью. Сгорбившаяся на высоком крыльце Кумешбике трепыхнула на прощание мокрым от слез платочком и сказала: «Прощай, благоверный супруг мой Курбангали! Жди меня скоро». В нашем краю кое в чем еще старых обычаев держатся овдовевшие жены до могилы мужей не провожают, должны показать выдержку и благовоспитанность. Кумешбике оказалась из терпеливых. Если бы Курбангали смог открыть голубые, до последнего дня не поблекшие глаза, он увидел бы свой дом с длинной трубой, с тремя полными кровавых слез окошками, и на высоком крыльце того дома свою старуху, первый раз в жизни плачущую истыми горькими слезами. «Упаси, создатель, дом мой — от огня и ветров, жену мою от зла и наветов», — пожелал бы он тогда.

ПРИНЕСЛИ ЕГО К ДРУЗЬЯМ

И в званые гости, и на базар, откуда зватаев не присылают, кулушевцы всегда идут с большой охотой. А вот на йыназу[32] ходят с выбором. Йыназа — это последняя цена, какую мир, общество дают человеку. Коли ты пришел на кладбище, то хотел или нет, но тем самым ты сказал про покойного: «Хороший был человек. Земля ему пухом». Случается, что возле чьей-то могилы только человек десять-пят-надцать толкутся. Кому же хочется дурного человека с хорошим свидетельством на тот свет отправлять? Это только говорится так, что могила все покрыла. Концы-то не сюда, а на тот свет торчат. А если потом, когда туда явишься, придется держать за него ответ? Тогда что скажешь? Ложись от стыда и вновь помирай. Это только здесь можно чью-то плохую работу назвать хорошей, дурные выходки на доброе истолковать, расхвалить чуть не до райских ворот и выдать на то свидетельство по форме и с печатью. Потому что здесь за это никто не спросит.

Хоронить Курбангали собралась вся округа. Народ стоял как крутой берег. Навзрыд не плакали, но всхлипы и вздохи слышны. Не просто по обычаю, не повинность отбыть — люди пришли разделить горе, без слов утешить друг друга. За какие же заслуги такая честь, какие благодеяния оказал он им всем? Есть заслуги, и благодеяния есть. Будет случай, расскажем и о них.