Долгое-долгое детство. Помилование. Деревенские адвокаты

— А что, и волосики льняные, и лицо белое, — обрадовалась Кумешбике. Очень нравятся ей имена, каких ни у кого больше нет, и чтоб красота их была открытая. Скажем, Ал-ма — яблоко, Хурма — ну, это и так понятно, Йондоз звездочка, Карлугас — ласточка, Шафак — заря вечерняя. У своего имени первую половину — Кумеш — серебро, она тоже любит больше.

— Ну, а мужчины что молчат?

— Кхм… пожалуй… Повторять почаще, так и привыкнешь, — стал прикидывать Курбангали, как тут к суждению жены подладиться.

— К словам женщин тоже прислушиваться надо, ровесник, я согласен, одобрил имя Кашфулла.

— К лицу имечко, как раз. Ты и сама, Гульгайша, ну, впрямь как прародительница наша Марьям, не зачав, с ребенком оказалась, — хихикнула было Кумешбике. Но Курбангали такое подшучивание жены не понравилось. Себя бы знала. Будто у самой детишки, как яблоки с яблони, падали.

— Не та мать, что родила, а та, что вскормила. Енге сегодня помолодела вся, — сказал он.

С этого дня замкнутый, с медленным, строгим взглядом Кашфулла на глазах изменился, как-то открылся весь. Только сумерки — спешил скорей домой; мальчишек своих даже в колыбельке не укачивал, а тут ночью вставал, плачущего младенца на руках убаюкивал; девочка голову начала держать — с груди не спускал, на четвереньках пошла — на колени стал сажать. Даже когда первый раз на ножки стала — за крепкий указательный палец отца держалась. Поначалу глаза девочки были голубые, потом перешли в густую синь. Уедет куда-то Кашфулла, один только день этих глаз не видит — и уже сердце не на месте. Гульгайша к дочери привыкала дольше. Что-то мешало ей сразу принять девочку своей. Оттого, видно, что телом ее не выходила. А тело не льнет — и душа в оковах. Но однажды на рассвете заплакала девочка в колыбельке отчаянно — у Гульгайши словно трещинка пробежала по сердцу. И жалость к ребенку в этот миг стала любовью.

Младший сын Зулькарнаевых, последняя кровиночка, он в тот год заканчивал в Калкане десятый класс, от сестренки пришел в восторг:

— Вот это номер так номер! — радовался он. — А голос-то какой! Я только в аул вошел, сразу с Нижнего конца услышал. Правда, мама!

Росла Аккош и все крепче отца с матерью привораживала. Брат уехал в город учиться — и осталась в доме отрада, один свет в окошке. Послушная, ласковая была девочка, белолицая, беловолосая, с густою синью в глазах соседка Минзада ее с магазинной куклой сравнивала, видела как-то в городе такую.

Однажды Аккош чуть не ввергла отца с матерью в великое горе. И только ли горе…

В лето, когда исполнилось дочке три года, Зулькарнаевы пошли косить в самый дальний пустынный угол поймы Са-тырлы, где лесхоз выделил им участок. Аккош по дороге умаялась, укачалась и заснула. Положили ее в тени арбы на краю луга, а сами, звеня на весь свет, проширкали брусками косы и вошли в густую траву. Косить Кашфулла был не мастак, однако вот так, вдвоем с косой, идти само по себе праздник, только раз в году и бывает. Сначала муж двинул вперед, но прошли немного — и жена принялась подшучивать:

— Отхвачу ведь пятку, медведь, иди сзади.

Они поменялись местами. Еще вида не потерявшая, статью крепкая, в движениях все такая же быстрая, Гульгайша, только сорок минуло ей, так легко, так красиво ведет косой, будто не тяжелую работу исполняет, а широкими саженками плывет. Смотрит Кашфулла на жену и словно в первый раз видит ее, налюбоваться не может. Она же мужнин взгляд спиной своей, шейными прожилками чует и еще задорней ведет косой. Чистое колдовство: ребенок, которого муж с женой не зачинали, не вынашивали, не рожали, вдруг взял и омолодил их. Пройдет коса по траве, срежет с шипящим свистом — взж-взж-взж — а Кашфулле в уши слова бьются: «люблю все, желаю, люблю все, желаю». Должно быть, сердце у желанной так шепчет. Если в звоне косы такое слышится, значит, и муж в свои пятьдесят еще вконец не остыл… А жена-то! Какая легкая, красивая, горячая, какая любимая у него женушка!

Так косили они, порою прислушиваясь к ребенку. Тихо, ни звука. Но вздрогнули оба, глянули друг на друга. Страх охватил их разом, отбросили косы и побежали к арбе. Отцов китель, на котором лежала дочка, был пуст. Сначала на лугу и поблизости от луга искали, звали. «Аккош! Аккош!» Потом бросились в лес, разбежались в разные стороны. «Аккош! Аккош!» Девочка не откликалась. В густом кустарнике в двухстах шагах от опушки Кашфулла наткнулся на волчье логово. Рядом — целый выводок, пятеро волчат играют, кувыркаются друг через друга. Маленькие еще, позже обычного родила их мать. Между резвящихся хищников с важным видом расхаживает Аккош. Одного за хвост потянет, другого погладит по спине. Кашфулла, чуть не задохнувшись, бросился к дочери. Волчата, поджав в испуге хвосты, рассыпались кто куда, а потом один за другим шмыгнули в логово. Старшие волки в то время были на промысле, вернее, перед ночной охотой отправились на разведку. Прижав дитя к груди, серый как пепел, отец закричал что есть мочи:

— Гульгайша!

Жена откликнулась где-то поблизости.

— Нашел! Ступай к телеге, — сказал Кашфулла.