Долгое-долгое детство. Помилование. Деревенские адвокаты

— Живы-здоровы пока, — потом медленно повернула голову к нам. Опять эти побирушки уездные, — вдруг вспыхнула она. — Ни утра им, ни вечера, ни зимы, ни лета, идут и идут, идут и идут. Вконец извели. Нашли себе постоялый двор.

— Мы не побирушки, апай, мы… — сказал я и запнулся.

— Если не побирушки, все равно… нищие, — махнула она рукой. — К нам богатый на постой не явится.

— Нашего кусюмского свата близкий сват в этой мечети круглый год печи топит… — пробормотал Валетдин.

Тетка немного помягчела.

— Вы из Кусюма, что ли? Во благе-здравии ли кусюмовцы?

— Нет, мы из Кляшева. Мы нашему кусюмовскому свату, который здешнему свату, который печи топит, близкий сват, тоже близким сватом приходимся. Бабушки Гидельнисы я внук.

— Вот не знаю, — охладела тетка, — такую сватью и не припомню вовсе. Эй, Ишбирде, сваты пришли!

Ишбирде оказался тот, что в углу спал.

— А? Сваты? Добро пожаловать, сваты! — вскочил он. Протирая глаза, в которых еще стоял сон, повторил: — Добро пожаловать, сваты, в красный угол проходите! Ой, как вовремя приехали, ай, афарин!

Он совсем проснулся и взглядом обежал комнату.

— Где сваты? Фу, опять приснилось! Вижу будто, что резвых коней запрягли впристяжку, и, землю сотрясая, единым махом аулы пролетая, звон бубенчиковый рассыпая, едут к нам сваты! Соседи рты от зависти раскрыли, к плетням привалились… Эй, сваты, куда же вы умчались, сваты?

— Бона сваты, — кивнула на нас женщина.

— Это вы сваты? — удивился Ишбирде.

— Мы… Я… Я сам твоего близкого кусюмского свата близкий сват буду, — ответил Валетдин, стараясь не выказывать своей гнусавости. Моя бабушка — твоя сватья Гидельниса — всему вашему дому большой привет посылает.

— О, моя сватья Гидельниса! — воскликнул Ишбирде. — Почтенная, славная женщина! Где ступит — искру высечет, а уж петь-плясать пойдет — зрелище невиданное, звон монет на монисте сердце рвет! — принялся он осыпать кого-то похвалами. — Спасибо сватье! Привет приняли.

«Про какую это Гидельнису он говорит?» — подумал я, но тут он обратился ко мне:

— И ты сват?

— И я сват, — я дрогнул немного, но выстоял. — На улице еще пятеро остались, войти не решаются.

Этот высокий, гладкощекий, тонкоусый, наголо обритый агай подошел к двери, настежь распахнул ее:

— Хай, хай, хай, сваты! Пожалуйте в дом. Не стесняйтесь!

Мальчишки нерешительно вошли в дом. Хозяйка пересадила детишек с полу на хике.

— Славно! Что нас вспомнили, вниманием удостоили — это очень хорошо, очень похвально, сваты, — сказал Ишбирде. — Мать, поставь-ка самовар, чаю приготовь.

Вымолвил он так, и что-то теплое, приятное струей прошло у меня внутри.

— Поставила бы, сынок, самовар, — ни чаю, ни сахару нет. И хлеба сноха только вечером принесет. По всему видать, осрамимся мы сегодня перед гостями.

— Муки наскребешь — лепешек испеки, крупы наберешь — похлебку свари.

На это хозяйка и вовсе ничего не ответила.

— А что же найдется, мать?

— Горох есть, размочить поставила.

— Горох? — обрадовался Ишбирде. — Размоченный горох — вот поистине сватово угощение! Отменная еда! Сию пииту примете ли, сваты?

— Примем! Примем! — ответили мы.

Гордость выказывать, в еде привередничать — было бы совсем не ко времени.

Посреди пола апай расстелила желтую замызганную скатерть, посреди скатерти поставила большую миску с разбухшим горохом. Горох был крупный, белый. И вправду, такой горох не каждый день перепадает.

— Давайте садитесь, кушайте. Ложек все равно на всех не хватит, действуйте руками, — стал угощать хозяин.

Мы встали на колени вокруг миски и, не торопясь, горстями, принялись таскать горох в рот. Спешить не спешим, но работа идет справно. Мы в жизни такого вкусного гороха не едали. Вот, оказывается, какое оно, «сватово угощение» — язык проглотишь!

К тому времени, как высветилось дно миски, и ведро холодной воды подоспело. На краешке большой ковш привешен.

— «От щедрой души и вода — шербет», говорили древние, — пояснил сват Ишбирде. — Они зря не скажут.

И вот на донышке только осталось.

— Что ж, возблагодарим бога, — хозяин, хотя сам к застолью не садился, провел ладонями по лицу. Мы тоже, как положено, исполнили обряд.

— На город посмотреть пришли, сваты? — спросил Ишбирде, по обычаю зачиная послетрапезную беседу.

— Да, дядя… сват… — вяло ответил Шагидулла.

— Понравилось ли?

— Как сказать… дома красивые, заборы высокие, — ответил за всех вожак, — только очень уж люди суетливые, спешат больно.

— Вы, сваты, правильно поступили, что в город пришли. Отрадно, что растете вы, путешествуя, мир постигая. Так и надо. В городе не всякий тоже день и ночь калачи ест. Случается — и простого хлеба нет. За это обиду, сваты, не держите… на город.

Валетдин в этом доме особенно в разговор не лез, но держался посвободнее нас. И с места он встал первым. Как-никак он главный сват.

— За почтение, за угощение, за лица приветливые — спасибо, сват, спасибо, сватья, — сказал он, — не обессудьте, если что не так. Пожалуй, и нам в аул отправляться пора.

Мы все разом вспорхнули с места.