Долгое, долгое плавание

После Октября команда избрала командиром «Изяслава» В. Е. Эмме — он, как писал Исаков, не носил красных бантов на груди, не заговаривал с матросами только для того, чтобы найти с ними общий язык: «он был начальником, которому после революции не пришлось ни в чем изменять свое отношение к матросам». Но никак не ожидал Исаков, что его самого матросы назовут старшим офицером, по-новому — старпомом. Не в том неожиданность, что он вскоре после Октября оказался на должности, которую в лучшем случае мог получить через десяток лет, — в те дни матрос Дыбенко стал первым наркомом по морским делам, но Дыбенко — большевик, революционер, а Исаков — плохо разбирающийся в политике мичман. Неожиданность — в доверии. Его, мальчишку, предпочли более опытным, словно знали, что «более опытные» сбегут, а он, мучаясь, страдая от обидного недоверия ко всем «бывшим», не уйдет никуда. Он уже не тот «романтик моря — вне политики», каким пришел на «Изяслав». Флот ему по-прежнему дорог, но флот — под флагом революции. Ей он готов служить и защищать ее в бою. Но ему еще надо выработать мировоззрение, разобраться в глубоких корнях даже невольных обид, наносимых ему сверхподозрительными из матросов, ставить себя выше этих обид, подчинять свои чувства и поступки только одному — раз и навсегда избранной цели. На это необходимо время.

«Товарищ мичман»

Человеку семидесятых годов трудно в полную силу почувствовать, как звучали после Октября и особенно после гражданской войны такие обыденные для нас понятия, как «офицер», «генерал», «адмирал». Часть офицеров царской России боролась в рядах Красной Армии против белогвардейцев, некоторые из них стали командармами, военными теоретиками. Но кличка «золотопогонник» — уничтожающе ругательная, а мета «бывший офицер» — политическое клеймо. Даже если этот бывший всего-навсего мичман. Не чин, конечно, ожесточал людей, а кастовая приверженность к свергнутому строю — офицерская каста защищала его с оружием в руках.

В Астрахани к концу гражданской войны один сверхбдительный матрос, занесенный, подобно Исакову, с Балтики на Каспий, решил, как тогда говорили, «прощупать контру» и «взять на испуг» командира из бывших офицеров. Вызвав Исакова на берег в свой кабинет, он сказал: «А! Старые знакомые! Помню, помню… лейтенант с «Петропавловска»…» Каждый балтиец знал про тягостный случай убийства четырех лейтенантов на «Петропавловске» в семнадцатом году при конвоировании. На плохо скрытую угрозу Исаков ответил резко и с вызовом: во-первых, он не лейтенант, он только мичман, точнее — бывший мичман, и останется им теперь до гроба; а во-вторых, не с «Петропавловска», а с «Изяслава» — из минной дивизии. В минной дивизии эсеры устроили контрреволюционный мятеж, когда в мае 1918 года стали на Неве напротив Обуховского завода. Но Исаков не счел нужным открещиваться от своей дивизии из-за кучки провокаторов типа Земскова. Он держал себя с достоинством человека, третий год воюющего за Советскую власть и не случайно присланного этой властью на Каспий в помощь XI армии Кирова и десантным отрядам Кожанова, кстати тоже бывшего мичмана…

Звание у Исакова в тот момент было неопределенное — военмор. «Военмор И. С. Исаков» — так странно была подписана двумя годами позже — в 1922 году — его первая научная публикация в «Морском сборнике». А в семнадцатом он вообще не имел никаких званий, кроме одного: бывший мичман.

Исаков не скрывал, что потеря мичманского чина, так пахнущего флотом и морем, отозвалась, по его выражению, «уколом в груди». И все же смог, заставил себя понять, что разжалован не он, а вся каста офицеров, разжалован весь породивший эту касту класс, ему чуждый и враждебный.

Эту враждебность острее, чем при отказе в Морском корпусе, он почувствовал вскоре после Октября, когда принял от большевиков должность старпома на «Изяславе». Бывший мичман совершил политический шаг, отныне для таких как Валдайский или Клаша, он по ту сторону баррикады. А матросы еще присматривались к нему — «еще поглядим», как поведет себя в трудную минуту не дворянин, не буржуй, но все же бывший. Такова логика революционной борьбы.

Борьба только начиналась. В Гельсингфорсе казалось, что зима будет тихая: станут льды — корабли в ремонте, финские рабочие, судя по всему, сами справляются со своей буржуазией; вся контрреволюция — на той стороне залива, под Нарвой и Псковом, рвется к Петрограду.

Исаков пошел как-то на гельсингфорскую почту и спросил: какие деньги можно перевести в Тифлис матери — николаевки, керенки или новые рубли? На почте объяснили: в Тифлис переводить деньги нельзя — там неизвестная власть с неизвестной валютой.

Это встревожило. В газетах что-то пишут о турецких войсках в Закавказье. Чем грозит нашествие турок, он знал по опыту отца. Мать, правда, не армянка, но кто защитит старую женщину, на какие средства она будет жить?

Командир дал ему на день-другой командировку в Петроград — согласовать с морским начальством какие-то исправления в артсистемах. В Питере виднее будет, как помочь матери.