Долгое падение

Это плакаты Мэтти, а не мои. Он, конечно, этого не знает, но это так. Я сама их выбрала. Я знала, что девушку зовут Баффи — это написано на плакате — но кто она такая, мне неизвестно. Просто мне показалось, что Мэтти неплохо было бы иметь в комнате изображение привлекательной женщины — возрасту него уже самый подходящий. А тот чернокожий парень, знаю, играет за «Арсенал», только я не знаю его фамилии, только имя — Пэдди. Насчет футбола я решила посоветоваться с одним моим знакомым из церкви, Джоном, который ходит на стадион «Хайбери» каждую неделю, и он сказал, что все обожают Пэдди. Тогда я и попросила его купить мне плакат с изображением Пэдди, когда он пойдет на стадион. Этот Джон — хороший человек, он принес огромный плакат, на котором Пэдди радовался только что забитому голу, и даже отказался брать деньги. Правда, после этого стали возникать неловкие ситуации. Он почему-то решил, что моему сыну лет десять-двенадцать, не больше, и он пообещал взять его как-нибудь с собой на стадион. Иногда, когда «Арсенал» проигрывал, он спрашивал, как Мэтти перенес поражение, а если команда крупно выигрывала, он говорил: «Держу пари, твой парнишка на седьмом небе от счастья», ну и так далее. А однажды, после обычного пятничного похода по магазинам, я везла Мэтти домой, и мы вдруг натолкнулись на него. Мне нечего было сказать, но иногда нужно уметь признаться как другим, так и себе: «Да, это Мэтти. Это мой сын». Так я и сделала, и с тех пор Джон больше не упоминал «Арсенал». Я не особенно скучала по его послематчевым комментариям.

Я выбрала ему плакаты, как и множество других вещей, в которых, наверное, рылась Джесс: кассеты, книги, бутсы, компьютерные игры и видеокассеты. А еще дневники и красивые записные книжки. (Записные книжки! Господи Иисусе! Я еще могу поставить ему кассету в надежде, что он слышит музыку, но что писать в записной книжке? У меня самой-то ее нет.) Яркие ручки, фотоаппарат и плеер. Куча часов. Там целая непрожитая жизнь подростка.

Это началось много лет назад, когда я решила как-то украсить его комнату. Ему уже было восемь, а комната у него была как у совсем маленького ребенка — занавески с клоунами, обои со смешными кроликами — все то, что я выбирала еще до его рождения, когда еще не знала, каким он родится. Комната пришла в совершенно негодное состояние, но я ничего не делала — я и так много думала о том, чего с ним не происходит, о том, как он не взрослеет. Чем мне было заменять кроликов? Ему было восемь, так что паровозики, ракеты и, возможно, даже футболисты вполне ему подходили, но он, конечно, не знал, что такое паровозики и ракеты и зачем они нужны. Но опять же и про кроликов он тоже ничего не знал. И про клоунов тоже. И что мне оставалось делать? Куда ни глянь — везде притворство. Единственным возможным честным поступком было выкрасить стены в белый и купить однотонные занавески. Но таким образом я бы сказала и ему, и себе, и всем остальным, что признаю его овощем, не пытаясь скрыть правду. Но где тогда грань? Значит ли такой выбор, что я не смогу купить ему футболку с надписью или картинкой, потому что он не умеет читать и не различает картинки? Кто знает, различает ли он цвета, осознает ли различия между предметами? А о разговорах, улыбках и поцелуях в лоб тогда и речи быть не может. Получается, я только и делаю, что притворяюсь. А раз так, то почему бы не подойти к этому делу серьезно?