Долгое прощание

В Саратове шел спектакль, поставленный Сергеем Леонидовичем весною, где Ляля играла пустяки, два выхода, двадцать пять слов. Спектакль был серый, но не по вине Сергея Леонидовича, а по вине пьесы. Какая-то скукота о лесополосах. Поставили из-за темы. В газетах похваливали, но публика ходила вяло. Саратовские газеты писали о спектакле с особенным пылом, потому что автор - мало кому известный начинающий драматург Смолянов - был саратовец, вернее, теперь-то москвич, но детство и юность прошли в Саратове. Автор и сейчас, в дни гастролей, приехал в родной город, где жили мать-старушка и дочка, больная девочка, и однажды в понедельник, когда театр не работал, в жаркий июльский день пригласил всех актеров, занятых в спектакле, к себе домой на ужин.

Тот день начался с неприятности. Утром Смурный встретил Лялю в коридоре гостиницы и, не поздоровавшись - что было для него, мужчины воспитанного, фактом странным, - пригласил к себе в номер для разговора.

- Пять минут! - сказал он и как-то глупо помахал перед Лялиным лицом ладонью с растопыренными пальцами.

В номере Смурного, лучшем в гостинице и называвшемся "семейный люкс", где были занавеси из малинового панбархата, такой же панбархат лежал на овальном столике с графином, где имелся альков, тоже задрапированный малиновым панбархатом, в глубине которого что-то белело, и где смрадно пахло табачными окурками и одеколоном "Шипр", Ляля села к овальному столику, а Смурный исчез на секунду в алькове и тотчас вернулся, держа в руке бумагу.

- Вот полюбуйтесь, пришло вчера с московской почтой. Переслано из высшей инстанции. Адресовано-то было туда, но они переслали.

Ляля увидела несколько страниц, исписанных чернилами, и с ужасом узнала знакомый почерк - писала мать!

Вот оно, самое страшное, чего Ляля больше всего боялась. Мать добивается справедливости. Господи, ведь сколько раз было сказано, умоляла ее, стояла перед ней на коленях - чтобы не смела вмешиваться, чтобы никаких писем, жалоб! Любимое занятие: писать письма. Когда-то писала директору школы с требованием, чтобы письмо обсуждалось на родительском совете, писала в роно, потом, когда Лялю не приняли в театральное училище, писала в министерство. Она и дома, когда сердится на кого-то, выясняет отношения с помощью писем. Нередко Ляля, проснувшись, находила на своем столе страницы две, три, четыре, а то и больше, бывало до целой ученической тетради, исписанные крупными слитными строчками без знаков препинания: "Людмила ты должна знать что когда берешь чужую вещь ее необходимо возвратить не дожидаясь просьбы это неделикатно ты взяла мою черную меховую накидку..."

Подавив стон, Ляля придвинула к себе рукописные листки - сразу узнала большую счетоводческую книгу отца, из которой листки были вырваны, - и стала бегло читать, перескакивая через строчки, Читать подробно, вникая в каждое слово, не было сил. "Обращается мать молодой артистки... Еще в школьном драмкружке, которым руководил заслуженный артист... Шестой год после зачисления в труппу... Неужели наша артистическая молодежь должна... До каких пор самовластье режиссеров..."

- Ну что я могу сказать, Герман Владимирович? - Ляля отбросила листки и с отчаянием взглянула на Смурного, который повис над столиком и смотрел на нее сверху с застылой улыбкой. - Писала моя мама. Я за нее, как вы понимаете, не отвечаю. К тому же она больной человек.

- Больной человек? По письму незаметно. Написано связно, обвинения серьезные, хотя и бездоказательные, то есть - клеветнические. Но написано хитро и кое-что между строк прочитывается. Больные люди на этакое не способны.

- Что между строк?

- Да вот здесь! - Он ткнул пальцем. - Пахучее местечко.

Ляля увидела фразу, которую при первом чтении проскочила: "...не пошла ему навстречу, после чего последовала режиссерская месть, оба спектакля, им поставленные..." О-о! Ну зачем же это? Зачем, боже мой, зачем, зачем? Теперь Ляля не могла поднять глаз на Смурного и тянула время, шевеля губами, делая вид, что с трудом разбирает почерк. Смурный терпеливо ждал, потом спросил:

- Ну? Хотелось бы услышать...

- А что я могу сказать?

Ляля взглянула - он не улыбался, глаза оловянно-строгие, губы пучком.

- Как - что? Позвольте узнать: что означает сей бред? Какая месть? Что за околесица?

- Я не знаю, Герман Владимирович, ей-богу...