Долгое прощание. Обратный ход

В приемной шерифа, на жестком стуле у стены, уже сидел Кэнди. Под его ненавидящим взглядом я прошел в большую квадратную комнату, где шериф Петерсен вершил правый суд, окруженный подношениями благодарной общественности за двадцать лет беспорочной службы. Стены сплошь были увешаны фотографиями лошадей, и на каждой фотографии шериф Петерсен присутствовал лично. Углы его резного письменного стола были сделаны в форме лошадиных голов. Отполированное копыто в оправе служило чернильцей, в другое такое же был насыпан белый песок и воткнуты ручки. На обоих — золотые пластинки с надписями каких — то памятных дат. На девственно чистом блокноте лежал пакет табака «Билл Дерхэм» и пачка коричневой папиросной бумаги. Петерсен курил самокрутки. Он мог свернуть сигарету одной рукой, сидя верхом на лошади, что часто и делал, особенно когда выезжал перед парадом на большой белой кобыле, в мексиканском седле, красиво изукрашенном мексиканским серебром. В этих случаях он надевал плоское мексиканское сомбреро. Наездник он был прекрасный, и лошадь всегда точно знала, где трусить смирно, где взбрыкнуть, чтобы шериф, величественно улыбаясь, привел ее в чувство одной рукой. Этот номер был отработан что надо. У шерифа был красивый ястребиный профиль, и хотя под подбородком слегка обозначалась дряблость, он знал, как держать голову, чтобы не было слишком заметно. В каждый свой фотопортрет он вкладывал много труда. Ему шел уже шестой десяток, и отец его, родом из Дании, оставил ему в наследство кучу денег. Шериф не был похож на датчанина — волосы темные, кожа смуглая. Бесстрастной величавостью он скорее напоминал деревянную фигуру индейца — рекламу табачной лавки, и по уму немногим от него отличался. Но мошенником его не называли ни разу. Под его началом служили мошенники, и они дурачили его так же, как всех остальных, но к шерифу Петерсену ничего такого не приставало. Его просто снова и снова избирали шерифом без всяких усилий с его стороны, он гарцевал на парадах на белой лошади и допрашивал подозреваемых под взглядом фотокамер. Так гласили надписи под фотографиями. На самом деле он никогда никого не допрашивал, потому что не умел. Просто садился за стол, сурово глядя на подозреваемого и демонстрируя камере свой профиль. Сверкали вспышки, фотографы подобострастно благодарили шерифа, подозреваемого уводили, так и не дав ему рта открыть, а шериф уезжал на свое ранчо в долине Сан — Фернандо. Туда ему легко было дозвониться. Если не удавалось связаться с ним лично, ты мог побеседовать с кем — нибудь из его лошадей. Время от времени, поближе к выборам, какой — нибудь неопытный политик, пытаясь отобрать у шерифа Петерсена его пост, начинал называть его «Цирковым наездником», или «Репутацией, построенной на профиле», но из этого ничего не получалось. Шерифа Петерсена все равно избирали опять — как живое свидетельство, что у нас в стране можно вечно занимать крупный выгодный пост, если у тебя рыльце не в пушку, фотогеничная внешность и язык держится за зубами. А уж если хорошо смотришься на лошади, цены тебе нет.

Когда мы с Олзом вошли, шериф Петерсен стоял у окна, а фотографы гуськом удалялись через другую дверь. На шерифе была белая шляпа «стетсон».

Он свертывал сигарету. Уже намылился домой. Он сурово взглянул на нас.

— Кто это? — осведомился он густым баритоном.

— Это Филип Марлоу, шеф, — ответил Олз. — Тот, что был в доме Уэйдов; когда застрелился хозяин. Будете с ним фотографироваться?

Шериф внимательно изучил меня.

— Не стоит, — изрек он, поворачиваясь к высокому мужчине с усталым лицом и с седеющими стальными волосами. — Если понадобится, я буду на ранчо, капитан Эрнандес.

— Слушаюсь, сэр.

Петерсен прикурил сигарету от кухонной спички. Чиркнул ее об ноготь.

Шериф Петерсен зажигалок не признает. Мы такие: сами крутим, одной рукой прикуриваем.

Он попрощался и отбыл. За ним вышел тип с бесстрастным лицом и жесткими черными глазами — его личный телохранитель. Капитан Эрнандес подошел к столу, сел в огромное шерифское кресло, а стенографист в углу отодвинул столик от стены, чтобы не тыкаться в нее локтем. Олз присел к столу, вид у него был вполне довольный.

— Ну, Марлоу, — отрывисто произнес Эрнандес. — Выкладывайте.

— А почему меня не сфотографировали?

— Вы же слышали, шериф не захотел.

— Да, но почему? — жалобно заныл я. Олз рассмеялся.

— Не притворяйтесь, сами знаете почему.

— Неужели потому, что я высокий, смуглый и красивый, он не хочет со мной сниматься?

— Прекратите, — холодно распорядился Эрнандес. — Давайте показания. С самого начала.

Я рассказал с самого начала: моя встреча с Говардом Спенсером, знакомство с Эйлин Уэйд, ее просьба найти Роджера, приглашение к ним в дом, разговоры с Уэйдом, и как я нашел его без чувств под кустами, и все остальное. Стенографист записывал. Никто меня не прерывал. Все это было правдой. Правда и ничего, кроме правды. Но не вся правда целиком. Что уж я пропустил, это мое дело.