Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина

Таким, возможно, закономерным образом, эта стадия моего проекта завершилась в 1982 году, после чего мне три года не удавалось получить советскую визу, несмотря на неоднократные обращения и просьбы. Тогда я решил заняться уже накопленным значительным материалом по теме, используя кое-что в своих публикациях об истории и современном состоянии политической борьбы за реформирование советской системы^{14}. Я также написал первый, черновой, вариант этой статьи, в котором конспективно изложил основные идеи задуманной мною книги.

Эта задумка, однако, оказалась отодвинута на задний план драматическими событиями, начавшими разворачиваться в Советском Союзе в 1985–86 годах. Вскоре стало ясно, что политика нового лидера, Михаила Горбачёва, представляет собой ту самую попытку советской реформации, в возможность которой я всегда верил, и, кроме того, она обеспечивала доступ к прежде закрытым архивным документам, необходимым для более полного издания моей биографии Бухарина. В условиях гласности пресса полнилась новыми данными о жертвах сталинского режима, которые я добросовестно собирал, но первоочередное значение для меня тогда имели другие проекты. Пухлые папки документов о гулаговских «возвращенцах» пылились в коробках в моей нью-йоркской квартире и в офисе Принстонского университета до середины 1990-х годов — до встречи с Нэнси Адлер. Впечатлённый работой, проделанной этой молодой американской исследовательницей по той же самой теме, и её способностями в плане применения психологического и сравнительного подходов, которыми я не обладал, я дал ей полный доступ к своему архиву. Результатом стала её превосходная книга, в 2002 году увидевшая свет в Америке, а в 2005 году, в русском переводе, — в Москве^{15}.

Зачем же тогда я решил опубликовать эту свою работу сегодня? Во-первых, потому что я всегда надеялся, что когда-нибудь, в той или иной форме, сделаю это. Особый случай представился в 2007 году, когда ряд друзей и почитателей Роберта Конквеста решили издать сборник статей в честь его 90-летия. Для этой книги я подготовил исправленную версию моей статьи 1983 года, что вдохнуло новую жизнь в проект, заброшенный мною почти тридцать лет назад. А сделав это, я уже не мог удержаться и не подготовить эту, существенно разросшуюся, статью для публикации в России к 70-летию большого сталинского террора 1937–38 годов. Другая причина состояла в том, что я хотел опровергнуть впечатление, сложившееся на Западе, а, возможно, и в России, будто исследование по такой теме было невозможно до периода горбачёвской гласности или даже до постсоветской «архивной революции». Как в этой связи напомнил нам историк Владлен Логинов, «каждая эпоха рождает и свой специфический тип источников»^{16}.

А самое главное, о возвращении и судьбах бывших узников Гулага до сих пор поразительно мало известно — по сравнению, например, с теми же жертвами Холокоста. Их эпопея «часто игнорируется», как заметил один из современных исследователей Гулага, даже в книгах по истории Советского Союза^{17}. За годы, прошедшие с хрущёвской оттепели, «возвращенцы» время от времени фигурировали на страницах художественных произведений русских и зарубежных авторов («Всё течет» Василия Гроссмана, «Ожог» Василия Аксенова, «Пушкинский дом» Андрея Битова, «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, «Дом свиданий» Мартина Амиса); был опубликован ряд мемуаров об их жизни после Гулага; их свидетельства послужили материалом для нескольких западных монографий на более широкие темы^{18}.При этом, несмотря на наличие крупных хранилищ рукописей, особенно тех, что имеются в распоряжении обществ «Мемориал» и «Возвращение» в Москве, и тома опубликованных архивных документов, книга Адлер остается единственным всеобъемлющим исследованием опыта бывших гулаговцев — причём, что особенно необъяснимо, даже в России[7].

Достоинства моей работы, пускай и более скромные, заключаются, возможно, в том, что в ней представлены, в относительно сжатом виде, политическое и социальное измерения этого явления. Кроме того, поскольку большую часть своего исследования я проделал по более горячим следам, в ту пору, когда те события ещё не стали полностью историей и когда многие репрессированные (и их палачи) ещё были живы, мой угол зрения на проблему — «возвращенцев» и на общество и систему, с которыми они сталкивались, возвращаясь, — несколько отличается от тех, под которыми их рассматривали Адлер и другие авторы.