Долгота дней

И только маковки церквей. Ранние, а также поздние литургии. Колокольный звон, набат, шабат да месяц Рамадан. Только молитвы праведников, которых таки имеется пока у Господа, держали Z-небо над городом и степью, напоенной полынной горькой сладостью, шумом ветра в траве да тихим пением родников.

*

Сушкин успокаивал Люсю, гладил ее волосы, целовал мохнатый, пахнущий мятой лобок и шептал в него. Все пройдет, все обязательно закончится. Это у нас карнавал. В жопу такие карнавалы, говорила Люся. Смотрела глазами большими и черными, как ночи над аннексированным Крымом. Ничего уже не вернется, и ничего уже здесь не будет.

Помнишь Славика и Клару? Ночью к ним приходили трое с автоматами. Предупредили, если еще раз они на своем сайте напишут что-нибудь нелестное о русской идее, схлопочут по пуле в живот. И что? Сушкин сел на диване и принялся щелкать зажигалкой. А что? Люся пожала плечами. Собрали вещи, утром уехали. Пока ты спал, я с Кларой по телефону говорила. Она ключи оставила у коллег. Просила взять кошку и поливать цветы. И какие-то документы надо забрать у нее из сейфа в офисе. Какие документы? Сказала — важные, пожала плечами Люся. Ну вот, помрачнел Сушкин. Твои подруги, как всегда.

Еще счастливо обошлось, добавила Люся. Могли бы ребят кинуть в подвалы бывшего СБУ. Мало ли там народа уже? И что б тогда стало с их детьми? Хома вздохнул, глядя на солнечные пятна, бегающие по стене.

Громко и весело скрипела карусель за окном. Лаял пес. Люся ждала, что Хома что-нибудь скажет, но не дождалась. Поднялась и ушла. Сушкин минут пять слушал журчание воды в ванной. Теплый ветер надувал паруса штор. На детской площадке кричали и смеялись дети. Болели глаза, и он думал о том, что которую ночь не может нормально спать. В центре по ночам стреляют. Знать бы, кто и зачем, а главное куда? А может, лучше не знать, внезапно подумал он. Слишком много грабят защитники русского мира. Банки, магазины, частный бизнес. Причем не всех. Как-то выборочно. И от этого еще страшнее. Ты больше не знаешь этот город. Понятия не имеешь, как в нем жить и чего от него ожидать.

Городской транспорт выходит на маршруты. Коммунальщики сажают цветы, убирают улицы, вывозят мусор. Не покинувшие Z ежедневно идут на работу. Удивительно много порядка, несмотря на то что им никто не озабочен. Люди остаются людьми. И город, полный, как чаша, журчащий ручьями, прудами, речушками, шумящий ярко зеленеющими деревьями, оглушительно пахнущий цветами, остается городом. Хотя все больше напоминает декорацию для спектакля.

Правительственные войска на подступах к Z, и скоро здесь будут бои. Сюда идет война. Вокруг давно уже гибнут люди, а здесь — фонтаны и цветы. Жизнь в зрачке у тайфуна. Синий немигающий глаз, последняя тишина.

Запах цветов слишком насыщен. Он мешает дышать и жить. Густой аромат учащает пульс. Испарина и духота. Усилился вкус самых обычных продуктов — хлеба и пива. Сахар излишне сладок, чрезмерно соленая соль. От пронзительной синевы неба саднит лобные доли, подрагивают зрачки и хочется пить. Чрезмерными, обособленными, как долгая боль, стали звуки, чувства. Невыносимы половые акты. Разговоры, улыбки, музыка, ветер. Прекрасный мир в отсутствии гармонии.

Вернулась Люся и села на диван, глядя в растворенную балконную дверь.

Сломалось что-то, сказал Сушкин. И это не восстановить никому. Ни гамлетам, ни офелиям, ни ОБСЕ. Хорошо бы сейчас в Копенгаген, сказала Люся. Сесть на лавочку в парке Тиволи и закурить. Мне так хочется жить, Сушкин! Ну, так мы и живем. Мы не живем, мы выживаем. И дальше будет хуже. Мы только в начале. Поверь моей интуиции.

Люся права, подумал Хома. Но ей легче уехать из Z. Кроме Сушкина, у нее никого. А вот у Хомы двоюродный дядя и девочка Лиза, приемная дочка погибшей сестры. Они никуда не поедут.

Остаться или бежать? Вот в чем вопрос. Когда бы знать, проговорил Сушкин, виновато улыбаясь, что из этого есть сон и где в нем начинается реальность. Люся утомленно пожала плечами, закурила, окуталась дымом. Когда ты решишься? Не понимаешь, что в городе оставаться нельзя?! Завтра поговорю с дядей. Стараясь не глядеть в Люсины сливовые глаза, Хома принялся одеваться.

*

За весь день времени перезвонить не нашел. Вернулся в сумерках. Звуки шагов раздавались эхом в пустом дворе. Окна квартиры темны. Поднялся, сварил кофе, набрал номер. Безрезультатно. Выпил три чашки кофе, съел бутерброд. Сел за журнальный столик в зале, закурил и позвонил двадцать четыре раза подряд. Вышел на балкон, отдышался и сделал три более результативных звонка другим людям. Затем вызвал такси. Приехал слегка помятый «Жигуленок». Прыгнул на переднее сиденье, назвал адрес.

А че вызывал-то? Таксист с досадой сплюнул в окно и хмуро посмотрел на Сушкина. Тут же два квартала. Ногами быстрее! Мне срочно! Срочно! Хома крикнул, сорвался в дискант и закашлялся. Можно, я закурю? Короче, водила неспешно достал из бардачка зажигалку и дал прикурить, даешь пятьдесят или мы никуда не едем. Хорошо, дам, тут же согласился Сушкин.