Долгота дней

Новый цикл он задумал, чтобы не сойти с ума. За окнами квартиры грохотало то сильнее, то тише. Сварив рис, ел, поливая то постным маслом, то пересыпая сахаром. Запивал черным дешевым чаем. Курил немного, экономя табак.

Сердцем работ впервые стали камни. Преломляя свет, придавая тон всему, проявляли и фокусировали линии взаимной обращенности объектов. Помещенные в сферу будущего снимка, создавали планетарные системы. Именно в них работало пространство снимка. Цикл носил отчетливо космогонический характер. Разные планеты, разные предметы, узнаваемые и не очень. Отношения между ними.

Вращая в руках стеклянный шарик, автоматный патрон, перламутровую пуговицу от пальто Клиты, найденную у подъезда ее дома, крохотную бронзовую кофемолку или, может быть, перо вороны, он думал. И вот одним ранним, удивительно тихим утром Барич внезапно понял — от того, насколько он сможет быть точным, зависит судьба не только этого цикла, но его жизнь и смерть. Судьба города Z, людей, проживающих здесь, судьба Украины, Европы, а может быть, всего мира.

Для того чтобы просто «сложить» объекты для первой пробы одного снимка, могла уйти неделя. Сеня перестал выходить из дома. Забыл о сне, а когда кончились крупы, которые ему отдала Клита, то и о еде. Только грохот за окнами квартиры напоминал о том, что война никуда не делась из Z. Барич размышлял о том, что точка равновесия, которую он ищет в каждой из работ, — нечто вроде последней честности. Такой особой вселенской правды. И чем точнее он укоренит ее в своих работах, тем больше шанс, что война за окнами его квартиры прекратится.

И вот тогда, думал он, в Z вернутся люди, которых он когда-то любил. Его друзья и женщины. Те, которые покинули его, и те, которых когда-то покинул он. Прилетят из дальних стран все засушенные бабочки-махаоны, журавли и стрижи, гуси и белые лебеди, вороны и дикие утки. Приедут детские велосипеды, самокаты, пластмассовые утята и зайцы со своими нелепыми барабанами. Первая учительница, первая женщина, первая сигарета, первый поцелуй, фотоснимок неба. Черно-белое кино раскрутится в другую сторону и выберет себе новый сюжет.

Придет с работы уставший отец. Мать встретит его у плиты. Барич проснется поздним утром, а в спальне стоит запах блинов. Он улыбнется, высунет нос из-под одеяла, а за окном снег падает. Синий лучик дрожит в замерзшем окне. Впереди громадная жизнь, а войны нет, не было никогда и уже никогда не будет.

Часть 4 Переселенцы

Сини мої, гайдамаки!

Світ широкий, воля, —
Ідіть, сини, погуляйте,
Пошукайте долі.
Сини мої невеликі,
Нерозумні діти,
Хто вас щиро без матері
Привітає в світі?
Сини мої! орли мої!
Летіть в Україну, —
Хоч і лихо зустрінеться,
Так не на чужині.

Тарас Шевченко

Интересно, что для европейца не имеет значения ни раса, ни язык, ни обычаи, а важны устремления и широта воли…

Дмитрий Донцов

Слушай, девчонка, честно ответь:

Что может вечным жаром гореть?
Что прорастет без дождя и без гроз?
Вечно тоскует и плачет без слез?

Tumbalalajka

Труп Маршака сотрудники «Пятого Рима» обнаружили в помывочном зале, когда рано утром пришли в баню. Судя по всему, он был убит топором, снятым с пожарного щита, висевшего испокон веков между этажами. Голову представителю партии мира отрубили не до конца. Кто знает, может именно поэтому она улыбалась?

— Что за черт?! — заорал Вересаев, первым зашедший в помывочный зал. Он мечтал только о том, чтобы принять душ и скорее забраться на полок. А тут обезображенный труп, саркастически улыбающаяся голова которого держится на лоскуте кожи. Лиза в альбоме тут же нарисовала полицию, тюрьму, преступление и наказание.

Не успел Гредис хорошенько разглядеть покойника, как под окнами раздался визг тормозов.

— Это за нами, мальчики, — сказала Лиза. — Так я и думала.

— Ты бы думала поменьше, — посоветовал Сократ.

Вошедшие действовали решительно, но бить не стали. Были даже относительно вежливы. Заковали в наручники, но всех троих поместили в ту же самую камеру, в которой уже как-то довелось посидеть Гредису. Двухэтажные нары. Узкое зарешеченное окно. Сыро и холодно. В некотором шоке растерянно улыбались друг другу, пытаясь освоиться в новых обстоятельствах. Вересаев каждую минуту повторял как попугай:

— И что теперь? Что теперь?

Через десять минут в камере появился Гиркавый.

— Вас-с-силий Яковлевич, — вскочил с нар Сократ и прижал руки к сердцу, — мы ни сном, ни духом!

— Невинные мы, — проникновенным голосом сообщил Вересаев, с трудом перебарывая желание стать на колени.

— Я в курсе, — криво усмехнулся Василий. — Это я вам труп подкинул.