Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

Он замолчал, дав мне время подумать. Хотя о чём было думать-то. Их речи о братстве ни капли не трогали меня, я столько наслушался этих сказок от чернокожих на «Беззаботном», что хватит на всю жизнь. Они тоже хотели сделать меня одним из своих, будто бы в их силах было заставить меня сменить кожу. А теперь эти береговые братья желают принять меня в своё братство, заставляют клясться в верности и обещать быть таким, как им надо. Ну и что? Пускай. Им же хуже. Клятвы и обещания — это только слова.

Кроме того, тогда я ещё не знал точно, чего я хочу от жизни и куда хочу податься. Я уже был вне закона и не мог идти вперёд, не следя за тем, куда ступает моя нога. Я не владел ничем таким, о чём стоило бы говорить. Баттеруорт и его приспешники завладели моими фунтами. Мой кошелёк, моя одежда не были моими, они принадлежали всем, во имя счастья всех, согласно правилам буканьеров. Так что я мог бы с успехом оставаться здесь, как и где-то в другом месте, пока не представится что-нибудь более подходящее.

— Ладно! — сказал я Пьеру ле Бону, то есть Добряку. — Я буду с вами. Но при одном условии.

— Что за условие? — спросил он с любопытством.

— Если меня освободят от молитв за столом.

Пьер ле Бон был не столь набожен, он захохотал так, что борода у него подпрыгивала.

— Думаю, никто не будет против, — сказал он.

И действительно, никто не возражал. Наоборот, когда мы вернулись в лагерь и Пьер объявил новость с такой помпой, как будто у них у всех родился первенец, начались похлопывания по спине, пожелания удачи, меня окружили сплошь радостные лица. Если бы в последнее время я не был настолько занят восстановлением своих сил и здоровья, я бы увидел, что тут дело нечисто. По моему опыту, редко бывает всё в порядке у людей, которые, чтобы жить вместе, должны поклясться друг другу в верности, пока смерть не разлучит их, или в вечной верности, как будто они вечны.

В честь моего присоединения к братству был устроен праздничный пир. Весь лагерь, десятка два пиратов, их чернокожие или с шоколадным отливом женщины и столько же рабов засуетились, чтобы выставить на стол еду и питьё. В мою честь собирались заколоть откормленного кабана. Пир должен был начаться во второй половине дня, и все должны были упиться ещё до наступления сумерек, потому что позднее появлялась мошка и жизнь превращалась в ад.

В лагере имелась коптильня высотой в восемь футов, стенки которой были выложены ветками, а потолком служила решётка, куда помещали мясо, в которое накануне вечером втирали соль грубого помола. Внутри коптильни горели сухие кабаньи шкуры и кости. Это было лучше, чем дым от дров, ибо вещества в шкуре и костях кабана придавали мясу особый вкус. И это действительно было так, мясо становилось мягким и сочным и его можно было сразу есть. Кроме того, оно могло храниться месяцами, поэтому пираты считали такое мясо лучшим провиантом. Они обмакивали его в соус из растопленного кабаньего жира, смешанного с соком нескольких лимонов и разными специями. Такой соус назывался «pimentade».

Когда мясо было готово, а питьё, вынутое из запасов, распределено буканьеры произнесли свою чёртову молитву и поблагодарили Господа Бога за еду, ради добычи которой они сами из кожи вон лезли.

После еды появились трубки (некоторые буканьеры приобрели испанские манеры: они сворачивали так называемые cigarillos,[21] и когда все закурили, вновь поднялся Пьер ле Бон и произнёс речь, в которой приветствовал меня — нового члена братства. Я услышал множество слов о верности и товариществе, о том, как надо всегда проявлять готовность браться за любое дело и помогать друг другу; делиться тем, что досталось; держаться вместе и жить в согласии, не только в удачные дни, но также и в моменты невезения, то есть, как он сказал, в горе и в радости. Я бы не удивился, если бы узнал, что в прежней жизни он был священником.

После этих серьёзных слов я сидел, посасывая трубку, не предчувствуя ничего дурного, как вдруг Пьер ле Бон с блаженной улыбкой вывел вперёд одного из вольных буканьеров — маленького, скрюченного, тощего, словно щепка, и твёрдого, как кремень, — с таким шутки плохи, во всяком случае в вопросах жизни, смерти или застольных молитв. Парень, видно, хотел выразить дружелюбие, но улыбка так и не смогла пробить себе дорогу на его костлявой роже.

— Это Том, по прозвищу Меткий, — сказал Пьер ле Бон. — Он — один из самых метких наших стрелков. Спроси других. Те, бывало, устанут стрелять, пытаясь попасть в апельсин, а Том попадает в тоненькую веточку, не задев апельсина.

От похвалы Том напыжился.