Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества

Вы, господин Дефо, не сумели раскусить Ингленда. Вы писали в своей истории, что он наделён разумом и одно это должно было бы сделать его лучшим человеком, чем он был. Вы говорили, что он по своей натуре очень добр и что у него достаточно отваги. Он не был скуп, он не одобрял жёсткого обращения с пленными. Вы утверждали, что он довольствовался бы более мелким разбоем и не очень зверствовал, если бы только можно было заставить его экипаж образумиться, но, как правило, большинство голосовало против его предложений, а так как он входил в состав этой омерзительной компании, то вынужден был соучаствовать в их грязных делах. Вот что вы писали.

Да, в вашем изображении выходило, что сердце у Ингленда было чистое и доброе, просто ангельское. Мне надо пенять на самого себя ибо я ведь выступал и, конечно, по сей день выступаю в его пользу. И всё-таки не так уж плохи были дела у Ингленда, и не было опасности, что он закончит свои дни на небесах, хотя он и глубоко раскаивался, когда понял, что одной ногой уже в могиле. Видите ли, господин Дефо, вы не подумали о том, что никто не заставлял Ингленда быть капитаном. Он ведь мог избежать этого, как и я.

С глазу на глаз, в каюте, предоставленной Ингленду, я выложил ту же историю, которую рассказывал Девалю, хотя я на всякий случай кое-что кое-где прибавил, а кое-что кое-где убрал в отдельных местах. Ингленд проглотил её целиком и полностью — яркое свидетельство тому, что при всех его достоинствах, о чём можно долго говорить, бестолков он был не меньше многих других.

Сам же Ингленд рассказал, что после тридцатидневного пребывания на плантации он настолько вымотался, что предпочёл бы коровье дерьмо в Ирландии сахарному тростнику; что всё тело у него зудело, будто усеянное ядовитыми муравьями, так не сиделось ему на месте, я понимал, что это был зуд странствий у него в крови. Он бежал, нанялся штурманом на шлюп, который, в свою очередь, был захвачен пиратом Уинтером. Тот предложил Ингленду присоединиться к ним и взять на себя командование шлюпом, естественно, с согласия экипажа. Потом корабль Уинтера и шлюп попали в шторм и потеряли друг друга. И вот Ингленд, избранный капитан, теперь здесь, и муравьи больше не терзают его тело.

— Если ты, Сильвер, хочешь стать нашим квартирмейстером, то больше всех этому буду рад я, — сказал Ингленд.

— Конечно, если только ваши ребята захотят этого.

— Они захотят. Я не знаю никого другого, кто сможет стать всеобщим любимцем и кого буду ценить, как тебя. Если ты постараешься.

— А Деваль? — с самым невинным видом спросил я. — Всё-таки он был капитаном «Дядюшки Луи».

— Ты что, издеваешься над старым корабельным другом? — спросил Ингленд.

— Нет, я сам его предложил. Думал, это пойдёт ему на пользу.

— И что же?

— Он решил, что на борту он единственный стоящий человек.

— Меня это не удивляет, — сказал Ингленд без тени недоброжелательности. — Из него никогда не выйдет моряка.

— Аминь! — добавил я для порядка.

Всё получилось так, как и предполагал Ингленд. Меня полюбили и вскоре выбрали квартирмейстером. И думаю, что именно у Ингленда я стал самим собой, завоевал уважение и всё такое прочее. А иначе меня не выбрали бы несколько лет спустя квартирмейстером на «Морже» у капитана Флинта, с наихудшим экипажем из всех, кто когда-либо ступал на палубу этого судна.

Через некоторое время после того, как нас собрали наверху, совет решил, что корабль должен взять курс к берегам Африки. Кое-кто из команды слышал и утверждал с уверенностью, что там можно получить богатую добычу. С севера туда за рабами прибывают торговцы с золотом, серебром, оружием и всякой дребеденью, — всем этим они будут платить, покупая черномазых. Не говоря уж о провианте и предметах первой необходимости для факторий.[22] А с юга прибывают ост-индские купцы с тканями, драгоценными камнями, пряностями, а иногда и наличными деньгами, которые, конечно же, они хотели бы надёжно поместить в Лондоне.

Подобные слухи были столь заманчивы, что совет поверил им. Редко в распоряжении пиратов имеется что-нибудь иное, кроме слухов, насколько я помню. Мы прошли на паруснике шесть тысяч морских миль, прямо через конские широты[23] с их окаянным безветрием, где солнце сжигало кожу и даже глотки, если попытаешься произнести хоть слово. Кто-то сказал, что от Антигуа[24] отошёл английский военный корабль, который намерен охотиться за пиратами. Так что мы, поджав хвост, отправились на юг к Барбадосу.[25]