Долгожители

И вновь на пустынной ночной улице ругань: озлясь, человек в темном кричит шоферу, чтобы тот хотя бы подъехал удобнее, и взревевшая в тишине машина, выворачивая колеса, начинает зигзагообразный отъезд-подъезд и вот уже не без ловкости подруливает надвигающейся раскрытой дверью кузова. Теперь сидящего на асфальте нести и волочить не надо, только поднять – и в кузов. Человек в темном, докурив и швырнув рассыпающий искры окурок, решительно подходит к сидящему. Далее следует картинка, поразившая Родионцева: человек в темном берет сидящего обеими руками за волосы и именно так – двумя руками – тянет к дверце кузова. Боль заставляет спящего подняться как бы против воли, а человек в темном, волосы его не выпуская, уже сумел, ловкий, влезть в кузов и вновь тянет, – голова юнца лежит на дощатом настиле кузова и, трясь щекой, медленно вползает внутрь, а за головой медленно же вползает в кузов и тело, и теперь только ноги висят снаружи. Но вот и ноги вползают, подымаясь за телом как бы сами собой, потому что человек (там, внутри кузова) ни на минуту не выпустил светлые волосы, втягивая обеими руками.

Дверца кузова закрывается. Машина отъезжает. Родионцева наконец осеняет, что видел он не бог весть что: юнец пьян, к тому же в анестезии сна едва ли испытал такую уж боль – скорее неудобство, и, в конце концов (если считать плюсы и минусы), теперь он выспится не на асфальте.

Родионцев проходит пустынную улочку почти до конца.

Там он видит человека, а рядом на столбе – рябь шашечек. Стоянка.

– Д-давно ждете, ж-ждете? – спрашивает Родионцев скованными губами.

Женщина молчит.

– М-меня… В-вы. Из-звините… Так в-вышло…

– Не извиняйтесь. Я не боюсь пьяных.

И женщина рассмеялась. Она стоит на стоянке такси, высокая, светлая лицом и в светлой юбке, а темный ее жакетик мерцает какими-то переливами. В руках сумочка. Они стоят вдвоем – машин нет, и будут ли, неизвестно.

Родионцев продолжает свое:

– Вы м-меня из-звините… Я н-никогда… Т-только по пятьдесят г-грамм…

Женщина засмеялась, мягким спокойным голосом она говорит: не оправдывайтесь, чудак вы, ей-богу!

– Нет. П-послушайте… М-меня л-любили, а теперь не любят.

– Ну и прекрасно, – говорит женщина. – Теперь вы сами по себе.

– Чт-то?

– Теперь сами по себе. Свободны.

– Д-да?

– Да.

Родионцев улыбается: свободен от любви, свободен от свиты – это же замечательная мысль! Это же очень умно!.. Он начинает что-то восторженно бубнить, но такси, вдруг возникнув, подъезжает и увозит эту добрую веселую женщину. Конечно, она как-то слишком быстро уехала, могла бы спросить, не по пути ли, и даже подвезти его, Родионцева, хотя бы до более освещенных улиц, тоже могла. Но нельзя требовать от одного человека слишком многого. Доброта не должна быть слишком большой нагрузкой. Нет, какая же это была добрая и замечательная женщина и какие же добрые и замечательные были ее слова!

Родионцев стоять не в силах – он идет и идет заплетающимися шагами по темному переулку, но на душе у него никак не темно: в словах женщины был смысл! Запнувшись, он падает и вставать не спешит. Да, встать ему не удается, но и это не портит ему настроения. Даже тот молокосос, щенок, которого забрали, мог себе позволить никого не бояться, а кого или чего бояться теперь ему, Родионцеву? Он смеется: великолепная ж мысль!.. Он приваливается спиной к какой-то стене. Свободен – пронзает мысль еще раз. Родионцев улыбается и засыпает. На миг очнувшись, он только делает вытянутые ноги крест-накрест, чтобы было удобнее.

Голубое и красное

1

Мать и отец, именно что слившиеся, ничем особенным и рознящимся в детстве ему не запомнились; очерчиваясь, они лишь много позже разделились как люди, приобретя в его глазах и судьбу, и свои лица. Но позже было всякое, в детстве же он чуть ли не путал их, хотя, конечно, не путал. Атмосфера безындивидуальности родителей, обыденной неразличимости их была характерна, привычна, и, кажется, родители только и делали, что работали: возможно, там у них и была своя жизнь. Он же был с младшими братьями, потом он был на улице, потом он был в школе – где и с кем угодно, но только он не был с ними, приходящими с работы поздно, наскоро ужинающими и уходящими утром так рано, что он их не видел. К тому же отец и мать не только не спорили на рознящие их темы, на кровные, скажем, они вообще мало спорили, оттого-то бабки, бабушки и были ему удивительны, а в память запали – разностью.